Он рванул дверь и прошел через разноголосицу на середину комнаты. Солдаты смолкли и привычно сели за столы.
— Обиделись? — с ходу спросил Малахов. — Не понимаете? Могу повторить: то, что сегодня случилось, на вашей совести! На вашей, Белосельский. На вашей, Лозовский. На вашей, Михеенко, — он перечислил по фамилиям весь взвод, чтобы ни у кого не осталось иллюзий на свой счет.
Малахов говорил жестко, и солдаты не узнавали своего лейтенанта. Они понимали, что он на взводе, но принять его слова, значит, признать и обвинение. А они не хотели быть виноватыми и возмутились:
— При чем здесь мы, товарищ лейтенант?! Это Юрка — псих!
— Юрке всегда чтоб только по его было!
— Молчать! — гневно сказал Малахов. — Стыдно слушать!
Крики стихли. От неожиданности.
— Вспомните комсомольское собрание. Вспомнили? Искалеченный Акопян — вот ему цена. Он чудом остался жив, а могло случиться, что на вашей совести была бы человеческая жизнь… На совести тех, кто на собрании спал, потому что им было неинтересно. На совести тех, кто не хотел портить отношений… И тех, кто считает своим долгом покрывать разгильдяя, раз он свой брат-солдат.
Малахов помолчал, глядя на стенд с текстом присяги. Многие невольно обернулись и тоже взглянули на стенд.
— А что в результате? — спросил Малахов в полной тишине. — Один ваш брат-солдат сидит на гауптвахте, и неизвестно, что с ним дальше будет. А второй брат-солдат лежит в госпитале… А вам что, вы сейчас обедать пойдете.
Он сел и прикрыл лоб рукой.
Солдаты еле слышно перешептывались, кашляли, скрипели стульями. Малахов и не глядя видел всех, почти угадывая, о чем они сейчас думают. Слева послышался сухой кашель — это Павлов. Он все еще не пришел в себя. В прозрачных глазах страдание. Это тот Павлов и уже не тот… Что-то же изменилось в нем за последнее время, если он решился встать на сторону сержанта против своего недавнего повелителя? А в правом углу возле окна беспокойно поскрипывает стулом Иван Белосельский. Этот зациклен на себе и все еще верит, что можно два года прослужить в армии, как в театре — зрителем. Или уже не верит? Что-то он сегодня, против обыкновения, беспокоен… Или Степа Михеенко. Этот всегда рядом с Белосельским и Лозовским. Тянется к ним умная Степина душа, тянется к городским людям, которые знают и видели больше него. Но сам в городе жить не станет. Ему нужен простор на все четыре стороны и живая земля в руках. А возле двери крутится на стуле Мишка. Он сегодня дневальный и через несколько минут ему заступать на пост возле тумбочки. Что же они молчат? Неужели мимо?
Малахов опустил руку и взглянул на солдат. Степа Михеенко тут же встал, одернул курточку, расправил под ремнем складки.
— Товарищ лейтенант, а чому вы сказали, что неизвестно, як с тем Юркою дальше будет? Отсидит пять суток, та выйдет.
— А если Акопян инвалидом останется? Не пятью сутками — дисбатом запахнет. Вот к чему ваша молчанка привела. Поймите, наконец, одно дело, когда офицер пытается объяснить, и совсем другое, когда свои же товарищи. Пора переправляться с детского берега на взрослый… Хватит играть в песочек.
— Недопоняли, товарищ лейтенант, — сокрушенно сказал Михеенко и сел.
Солдаты поддержали Степу одобрительными возгласами. Малахов почувствовал перелом в настроении и встал.
— С этого дня все. Недопонял, недослышал — не принимаю в расчет. Вас народ призвал защищать Родину — так защищайте же ее, как положено солдатам!
— Товарищ лейтенант, разрешите? — спросил Белосельский.
Малахов кивнул, внутренне ликуя, — вот оно! Первый раз Белосельский сам попросил слово на собрании. Значит, тронулся лед, тронулся!
— Разве нас призвали защищать? Я хорошо помню: когда нас провожали, никто не говорил об этом. Все говорили, что мы едем учиться, чтобы быть готовыми, если потребуется… Выходит, нас неправильно ориентировали?
Солдаты снова заговорили, вспоминая проводы в армию. Малахов утихомирил взвод и сказал с новой для него убежденностью:
— С моей точки зрения — неправильно. Эта установка неверна по сути. Армия не ПТУ и не родная школа… Мы с вами — здоровые, взрослые парни. Солдаты. Мы защищаем Родину уже тем, что мы есть у нее. Из года в год несут эту вахту поколения сыновей. Настала наша очередь. Я уверен: чем боеспособнее мы будем, тем дольше будет на земле мир. Вот с этой установкой мы будем отныне жить и работать. Есть вопросы? У вас, Белосельский?
Иван молча покачал головой.
Прерывистый сигнал, похожий на вызов междугороднего телефона, но чаще и тревожней, раздался под утро.
Солдаты еще спали, а сигнал уже проникал в мозг, как нечто постороннее, и вдруг, как вспышка — общий сбор!
И крик дежурного:
— Рота! В ружье!
И грохот множества сапог, как горный обвал с нарастающей скоростью. Ване казалось, что рушится казарма. Он одевался, еще плохо соображая, что к чему. Руки действовали сами, не дожидаясь приказа.
В эти секунды он не думал ни о чем. Не было даже страха: вдруг по-настоящему? Вдруг не учебный… В голове, точно удары крови: скорей, скорей…
Очередность действий точно жила в нем: бушлат, шапка, ремень на ходу, и напротив — в оружейную. Глаз выхватил строгое лицо Митяева, а руки уже работали: автомат, подсумок с магазинами, штык-нож, противогаз…
На улице темно. Нигде ни огонька. Только сирена, как пульс над городком, и рев двигателей в парке. Лязг оружия, тяжелое дыхание и топот сотен бегущих к машинам людей.
Рядом с Ваней, впереди него и сзади бежали его товарищи. Но не Мишки и Кольки, Степы и Вовочки… бежали по сигналу солдаты. И для каждого главным смыслом жизни стало: успеть! Успеть!..
Примечания
1
Инструментум вокале (лат.) — «Говорящее орудие», так римляне называли рабов, прикованных к тачке.
