пока тот, не замечая ничего, продолжал собирать пазл. Совершенно невозмутимо, вот что бросилось в глаза доктору. В действиях Виктора было что-то автоматическое. Мальчик скользил взглядом по кусочкам головоломки, выбирал один и клал его на место. Потом снова. Тот же взгляд, то же движение. И опять. Посмотрел, выбрал, положил. Все это время лицо Виктора оставалось неподвижным и пустым.
Монотонные движения. Вот о чем подумал Карл Хоппе и получил подтверждение своим мыслям, когда выхватил кусочек головоломки из руки Виктора. Виктор даже не сопротивлялся. Он не проявил никакого возмущения. Никакого непонимания или злости.
Скажи же хоть что-нибудь! Ради Бога, реагируй! Вот что хотелось закричать доктору, но он промолчал и сдержал свою злость, качая головой и глядя на сына, который будто застыл, продолжая держать перед собой вытянутую руку со сжатыми большим и указательным пальцами: мальчик словно все еще держал кусочек пазла. Виктор дождался, пока отец отдал ему детальку, тут же положил ее на нужное место и невозмутимо продолжил манипуляции уже со следующим кусочком.
Монотонность. Это слово вертелось в голове у доктора, и, сам того не желая, он с досадой подумал о заведении, откуда вернулся его сын.
Карл Хоппе заметил, что люди стали избегать его дом с тех пор, как он забрал Виктора. Первое, на что он обратил внимание, было отсутствие пастора Кайзергрубера, хотя до этого пастор заходил к ним почти каждую неделю, чтобы почитать Библию у постели Йоханны. Эту обязанность доктор взял на себя, потому что ему показалось, что жене этого хотелось. Сам он никогда не взялся бы за чтение Библии, так как был гораздо менее благочестивым, нежели его супруга. Менее фанатичным, думал он про себя, но никогда не говорил этого вслух.
Постепенно он понял, что и пациентов становилось все меньше. Еще недавно в приемной было полно людей, но с момента возвращения Виктора такого больше не случалось. Неделю за неделей пациентов становилось все меньше, и однажды на прием не пришел никто.
Доктору вспомнились его первые месяцы в Вольфхайме, примерно лет десять назад. Только что закончивший учебу врач приехал со своей женой из соседней деревни Пломбьер, где уже было два домашних терапевта. И хотя жителям Вольфхайма несколько лет приходилось мириться с отсутствием доктора, они вначале не спешили к нему на прием. Недоверие к чужим людям было велико, и прошло несколько месяцев, пока местные жители признали его и его жену. О том, что в отсутствии пациентов, возможно, виновата его внешность, доктор даже не подумал, но тот факт, что Йоханна оказалась глубоко верующей и совершенно бескорыстно бросилась помогать церкви, гораздо больше повлиял на переменившееся отношение к ним местных жителей, чем его врачебные заслуги.
Каким образом он сейчас без помощи жены мог изменить эту ситуацию, Карл не знал. На самом деле, конечно, знал, и выход был очень простым, но он твердо решил не возвращать Виктора туда, где он находился раньше. Ему нужно было убедить жителей деревни и, разумеется, пастора Кайзергрубера, что в Викторе нет ни зла, ни глупости, а зло и глупость на самом деле скрываются в их предрассудках, с которыми доктору так часто приходилось бороться. Но на этот раз борьба будет совсем другой. Тяжелой. В этом он был уверен.
Несмотря на усилия отца, Виктор часто вспоминал приют. Дело в том, что слишком многое в его новом доме напоминало ему о том месте: распятие на стене в каждой комнате, чаша со святой водой в прихожей, статуэтка Девы Марии и высушенные пальмовые ветки на камине, а также висящие в самых разных местах в доме картинки с напечатанными изречениями вроде: «Господь всё видит» и «Здесь не бранятся». Запахи, которые доносились из кабинета и приемной, тоже вызывали воспоминания. Иногда он узнавал запах эфира или дезинфицирующего спирта, а в другой раз запах пота и немытого тела.
Но больше всего его уносили назад в монастырь слова, которые он слышал каждый вечер, когда ложился в постель. В соседней комнате его отец читал Библию. Голос был приглушенным, но он так хорошо знал текст, что мог легко повторять его. Часто он вспоминал сестру Марту.
В соседней комнате лежал пациент. Так сказал отец. Отец также сказал ему, что заходить туда нельзя. Что это запрещено. Но Виктор этого не понял. Запрещено было только заходить в комнаты к сестрам. Это он выучил. Пациентам нельзя заходить в комнаты к сестрам. Но пациентам можно заходить к другим пациентам. Так было всегда.
И поэтому он все-таки зашел к этому пациенту. Один раз. И еще один раз. И много раз потом. Каждый раз, когда он слышал, что отец заснул, то есть начал издавать громкие храпящие звуки, которые часто издавали и другие пациенты.
В первый раз, когда он зашел к пациенту, он издалека увидел четки в сложенных руках, такие же, как у сестер. Может, эта пациентка была сестрой, и поэтому к ней запрещалось входить?
Он тихонько подошел поближе и в свете зажженной свечи, которая всегда горела здесь, разглядел лицо пациентки. Оно было похоже на лица сестер. Но чепца на ней не было, значит, это не монахиня. Все- таки это была пациентка. Как Эгон Вайс. Или даже как Дитер Леберт. Он тоже всегда лежал в кровати, и только его грудь двигалась. Вверх-вниз. Леберт — растение, сказал однажды Марк Франсуа, но Виктор ему не поверил.
Когда Виктор навещал пациентку в этой комнате, он садился у кровати и смотрел, как двигалась вверх-вниз ее грудь. Иногда он читал Библию, которая лежала на тумбочке у кровати. Чаще всего мальчик оставался здесь все то время, пока спал его отец. Как только грохочущий звук прекращался, он потихоньку проскальзывал в свою комнату.
Но однажды пациентка оказалась мертвой. Он сразу это понял, потому что грудь больше не двигалась вверх-вниз. А еще он почувствовал запах. Он узнал этот запах. Как будто кто-то наделал в штаны. И другой запах, который он не мог описать.
Если кто-то умирал, за него надо было молиться. Так было положено. Чтобы душа умершего обрела покой, так говорили сестры. Поэтому он сложил ладошки и начал читать литанию Святого Духа. Громко. Потому что сестрам должно было быть хорошо слышно, когда пациенты молились.
Сначала Карлу Хоппе показалось, что ему это снится. Потом он решил, что кто-то пробрался к ним в дом. Но как только он сообразил, что это детский голос, он подумал о Викторе и вскочил с кровати.
Он поспешил к комнате сына и остановился у двери, чтобы не напугать Виктора и послушать, действительно ли это его голос.
Доктор Хоппе прислушался не столько к словам, сколько к тому, как они произносились. Он слышал носовые звуки. И еще он обратил внимание, что звуков «п» и «б» практически не слышно. Дефект речи. Это мог быть только голос Виктора. Он говорил! Радость, охватившая отца от этой мысли, тут же улетучилась, когда он понял, что голос доносится не из спальни Виктора, а из комнаты, в которой лежала Йоханна.
По спине пробежала дрожь. В два прыжка он оказался у спальни и увидел, что его сын сидит у кровати жены. Пламя свечи сделало похожими на зарево рыжие волосы Виктора, который, склонив голову и сложив руки, монотонно произносил над Йоханной слова.
«Она не должна об этом знать!» — подумал Карл Хоппе и в панике бросился вперед. Одной рукой он схватил сына чуть выше локтя и резким движением сдернул со стула. Мальчик завизжал, и в этот момент доктор бросил взгляд на жену и сразу понял по цвету лица и полуоткрытому рту, что смерть уже вступила в свои права. Он механически выпустил сына, приложил два пальца к вене на шее жены, ощутил холод ее тела и молчание ее сердца и, сам не зная почему, несколько раз выкрикнул ее имя.
Тут мужчина посмотрел на своего молчавшего три месяца сына, который только что снова заговорил. А потом на свою мертвую жену. И тут же понял, что речь сына и смерть жены связаны между собой. Что одно повлекло за собой другое. И хотя он всегда ставил под сомнение историю о том, что в его сына вселился дьявол, в этот момент, когда пламя свечи рисовало на стене огромные тени, он поверил в нее. И этот вывод, такой болезненный, нарушил что-то у него в голове. Как будто кто-то повернул рукоятку, и вся злость и печаль, все разочарования, которые годами копились внутри, должны были вырваться наружу, но
