— Слышь, как поет! Это Карлина! Больше некому. Никто так красиво не умеет, как она. Ее песня летит далеко, над полями, над пашнями. Ау-у! Карлина, ау-у!
Карлина отозвалась. Появилась совсем рядом.
— Думали, не слышу? Я тут неподалеку была, только и ухом не повела, притворилась, что не слышу. Хотела венки сплести побыстрее. Зато у меня и красивее! Глянь-ка! Есть у тебя такие?
Карлина тряхнула висевшими на руке венками. А потом вытащила один, что прятался в самой середке, надела на голову Аннеле.
— Получай за мелюзгу, — и от души рассмеялась.
Венок был из листьев земляники, пышный, с сочными красными ягодами.
Добрая была Карлина.
— Подожди чуток, вместе домой пойдем, — сказала Лизиня.
— И минуточки дожидаться не стану. Дел-то еще сколько: ворота украсить надобно, скотину встретить, работников накормить. Не дашь Ингусу в положенный час, землю перевернет. Да к вечеру костры приготовить надо.
Всколыхнулась рожь. Карлина шла межой, торопилась. И уже издали долетел ее голос:
Но вот и Лизиня покончила с венками. Бабушке из одних дубовых листьев, отцу с красным и белым донником, матери с васильками, дяде Ансису с ромашками. Теперь можно и домой.
На другом берегу запылали сосны. В зеленовато-алом небе, над темной полосой леса, показался ярко-белый серп луны. Легкой молочной кисеей укутал туман одинокую иву, склонившуюся к воде.
— Лиго, лиго, лиго! — летит с холма на холм, звенит в воздухе, взметнется ввысь и затихнет вдали.
Рощи и леса замерли, стоят, затаив дыхание, слушают, как дивно, чарующе звучат человеческие голоса.
СЕЯТЕЛЬ
— Пойдем к отцу, Аннеле.
— А где он?
— За бугром. В поле, что у большака.
Аннеле рада-радехонька, готова за какие угодно горы идти, куда ни позовут.
За руку маму не взять, обе у нее заняты. Вцепилась в материну юбку и поднимается за ней по косогору.
Посередине гора прогнулась, точно корыто. А над ним небесный полог, отороченный лесом. Стебельки отцветших цветов, травинки, жнивье, кусты и деревья — все опутано легкими серебристыми нитями. А многие не нашли себе пристанища, парят в воздухе, липнут к одежде, к волосам. Трава в тени леса вся в жемчужных росинках.
Послышался шелест, мелькнула чья-то тень. Словно бы прокричал кто-то: «Прощай, Аннеле!»
Запрокинула она голову и глядит ввысь. Черный треугольник растаял в далекой синеве.
— Кто это, мама?
— Перелетные птицы. От зимы улетают.
— Куда улетают?
— В теплые края.
— В теплые края? А в какие теплые? Как в Янов день?
— Должно быть. Ни снега там не бывает, ни холода.
— Ни снега, ни холода! Там что, всегда цветут ветреницы и баранчики, кукует кукушка?
— Не знаю, я там не бывала. А кто бывал, те чудеса рассказывают.
— Чудеса рассказывают? А почему мы не уходим в теплые края?
— Потому что бедные мы. У кого денег нет, тому путь туда заказан.
— А у птиц есть деньги?
— Ну и сорока, все бы трещала!
— Ну да! А птицы отчего дорогу знают? У них что, деньги под крыльями?
Мать молчит.
— А что это деньги? Откуда они берутся? Мы разве нигде-нигде не можем добыть денег?
— Вот тараторка! Глянь-ка лучше, где отец!
— Где отец?
Они уже за бугром. По другую его сторону тянется ровное-ровное, залитое солнцем поле. Черное еще, только-только прошлись по нему с бороной. Кто-то в белой рубахе и белых штанах вышагивает по полю.
— Вон тот дяденька, что ли?
— Ты что ж, отца не признала?
— А почему он такой маленький? Как я.
— Потому что мы на горе, а, отец под горой. Сверху все меньше кажется. А кто на горе стоит, больше становится.
— А почему?
— Почему, почему! Все-то тебе расскажи!
Аннеле долго стоит, понять старается. Как отец странно шагает! Ноги высоко поднимает, словно кто за ниточку дергает. Поднимет одну ногу, а рука в большое, висящее на шее лукошко тянется, поднимет другую ногу — рука, словно молния, вылетает, а за ней — серое облачко. Облачко тотчас на землю опускается. И ни разу не собьется с шага, ни разу рука не задержится. И так без конца, никак не остановится. Что он там кидает? Может быть, это птички летают, величиной с пылинку? И-раз! — хватает из лукошка. И-два! — бросает на землю. «И-раз! И-два! И-раз! И-два!» — считает Аннеле. И кажется ей, что ее ноги тоже начинают подниматься, как отцовские. Дошел отец до конца поля, поворотился и легко зашагал по той же дороге обратно. И-раз! И-два! И-раз! И-два!
— Пошли, дочка! Что загляделась?
На меже, что огибает поле, мать расстилает белое полотенце, достает ложку, хлеб, миску с молочным супом. Но отец все не идет и не идет, все сеет. Но вот лукошко опустело, и только тогда он подходит, идет своей обычной походкой, улыбается.
— Ну что, пришли помощники? Сможешь меня заменить, малышка? Держи-ка лукошко!
И он вешает лукошко Аннеле на шею. Придерживая за перевязь, легко опускает его на плечи. И кажется девочке, что повесили на плечи жернова. До другого края лукошка старается дотянуться — никак!
— Ой-ей-ей, какое тяжелое!
— Да оно ж пустое. Это что! А вот когда отец наполнит его вровень с краями да носит целый день, пока все поля не засеет, вот тогда оно тяжелое.
