заберу, слышишь? Веди себя хорошо, не плачь, не капризничай, я тебя очень прошу!!! Очень!!! Дай трубочку дяде Камню. Я тебя люблю, сынок!
– Ага! – повеселев, ответил Коля, после чего раздался шорох и в ухо проник ненавистный голос, у которого было только одно отличие от миллиона похожих голосов – он как будто всегда безмолвно смеялся.
– Вы хорошо держитесь, Владимир Геннадиевич…
– Почему Камень? – перебил его Гиреев.
– Да какая разница? На самом деле я просто хочу, чтобы вы не думали на людей с реальными именами. Они-то чем виноваты? Это у нас с вами задача, а не у них! Камень, ножницы, бумага… Помните такую детскую игру?
– Помню. Мы в нее играли.
– В курсе. У нас с вами было, образно говоря, одно детство и одна социальная ниша.
– Я вас знаю? – насторожился Влад, разжимая кулаки и вытирая ладони о сиденье.
– Ну вот… – беззвучно засмеялся голос, – сейчас вы начнете перебирать всех детских врагов и составите список человек на десять-двадцать. Уверяю вас, это ни к чему не приведет. Не было меня в вашем дворе. Никогда не было… Но вернемся к нашим парнокопытным. Сейчас без пяти шесть. Не будем мелочиться. Округляем, считаем, что восемнадцать ноль-ноль. Ровно через сутки должны умереть либо вы, либо ваш сын. За первое вы в ответе, за второе я. Мне кажется, справедливо… Да и времени предостаточно. Успеете завещание написать, распределить, так сказать, материальные блага, отдать распоряжения…
«Почему он все время смеется?» Странно, но, чем больше разговаривал Влад, тем больше он успокаивался… И даже начал испытывать что-то типа если не симпатии, то желания понять уж точно. «Не хватало мне еще стокгольмского синдрома сейчас», – подумал Гиреев и приказал себе снова ненавидеть эту скотину.
– А еще мой вам совет – не стоит тянуть. Сами подумайте – еще час, ну два, и Наталья начнет на куски разваливаться. Я листал ее кардиограмму в больнице – не могу сказать, чтобы идеальная. Вашу смерть она тоже, конечно, будет оплакивать. Но вы себе представить не можете, как она переживет – если вообще переживет – потерю Коли…
– Зачем вам это нужно? – спросил Гиреев. – Ну хорошо, умру я – что это тебе даст? Какие проблемы ты решишь? Что изменится? Не вообще – в твоей конкретно жизни, а, Камень?
– Вот, – удовлетворенно произнес голос, – вовремя!
– Что вовремя? – спросил Влад.
– Вот теперь я согласен перейти на «ты». А то орал, ругался… Видишь, Влад, можно же друг друга понимать… Эх, если бы оскорбления могли хоть что-то решить… Хочешь угрожать – давай, я не против. Хочешь будущее мое предсказать – да ради бога. Можешь пытки мне описать, веревку, на которой меня повесишь, арматуру, которая меня проткнет. Да на здоровье. А оскорбления – это неконструктивно…
– Ты не ответил!
– А я и не отвечу. Отбой, Влад! Будет еще время разбрасывать камни! Немного, но будет! – беззвучно смеясь, сказал голос и отключился.
«По крайней мере он разговорчив… Это может помочь…» – подумал Гиреев и скрипнул зубами.
10
Заехать обратно в гараж уже не представляло никакой сложности. Сумерки уже настолько сгустились, что даже я ничего в салоне в зеркало не видел. Что уж там говорить о соседях. Коля уже успокоился и пил воду из бутылочки.
– Есть, наверное, хочешь? – спросил я.
– Ага, – оторвавшись от бутылки, сказал пацан.
Я засмеялся. Мне сегодня везет. Очень везет. Впрочем, когда ты все хорошо рассчитываешь, то везение – всего лишь норма.
– Ну, пошли тогда на кухню.
Настя всегда все делает изумительно. Правда, жаркое пришлось подогреть, но тут уже не ее вина.
Стол у меня большой, длинный. Гостей у меня почти не бывает, но я люблю их представлять. Вон там, например, профессор сидит. Папаша мой приемный. Или как там это называется? Опекун? Хотя… Он же меня по-настоящему усыновил, недоумок. Такого трояна в дом пустил, не приведи господь. А вон там его жена. Тоже, получается, мать. Платье с блестками, ожерелье… Она меня любила. Ну, как Джек сейчас, наверное. Да я тоже ее обожал – руки у нее были мягкие. До сих пор помню, как она меня по вечерам по голове гладила. Я даже жмурился. Хорошо, что не пришлось ее убивать, – сама умерла. Рак или что-то вроде этого. Мне то ли тринадцать, то ли четырнадцать было. Я ее даже толком больной не помню… Как-то быстро все произошло. Растаяла на глазах. А последние дни вообще в больнице провела. Профессору говорили – забери домой, толку не будет. А он все деньги направо-налево швырял, лекарства какие-то привозил, шарлатанов приглашал разных. Один даже дома у нас был, сказал, что надо помещения очистить от скверны – тогда, мол, болезнь отступит. Я как его глаза поганые увидел – сразу понял, от чего он чистить собирается. Папаша отвернулся – я тут же прохиндею шило в ногу загнал да сам орать начал. Профессор встрепенулся, подбежал, а я истерику устроил, типа – он меня за задницу хватал. Шарлатан орет, я ору, папаша вокруг бегает – умора. Ну, слезы, само собой, сопли, «дядя плохой». Уроду еще повезло, что он не один со мной был. В рубашке родился, стервятник. Но и так нормально. Папаша по роже дал экстрасенсу, да и выпроводил. Тот все оправдывался да на меня пальцем показывал, но с интеллигентом не поспоришь, когда он в гневе. Выгнал с позором, руки побежал мыть. А я через другую дверь выскользнул, на велосипед вскочил и догнал-таки урода через два квартала. Слышь, говорю, гнида, чтобы я тебя не видел больше – урою. Удивился шарлатан. Нечасто с ним, видать, спиногрызы так говорят… Испугался. А правильно испугался. Я первый раз в семь лет убил. За жвачку. В детдоме. Считай – за мираж, за облако, за туман. Что уж тут о реальных вещах говорить…
С того конца – мои родные папа-мама сидят. Я их не вижу. В смысле – я не знаю, как они выглядят. На вокзале меня нашли, если не врут. Впрочем, какая разница, где. Я помню только детдом и что жрать хотелось всегда. А жвачка – это ведь не еда, это другое измерение. Параллельный мир, рай, сказка. За нее убить – святое дело. Хотя, вообще-то, убивать нельзя, если сыт. Ни к чему. Глупо. Всю жизнь ненавидел глупость.
Я вот иногда думаю – если бы папу-маму встретил, что бы сказал им, как поглядел, как прикоснулся? Не знаю. Честно – не знаю. За жизнь вроде принято благодарить. За предательство – наказывать. Но это если хоть какие-то чувства есть. А если нет? На нет и суда нет… Прошел бы мимо, наверное. Они – люди ненужные. А раз ненужные – зачем на них время тратить?
Вот на приемных своих я море времени потратил. В детдоме у всех, помню, была мечта. Что приедет мама. Лучше, конечно, богатая мама, у которой много жвачки. Ну просто горы. И увезет тебя туда, где полно еды и где не бьют почем зря каждый день, и где можно спать, зная, что не удавят тебя ночью и не изнасилуют старшие. И кого-то действительно забирали. Женьку Херувима, помню, вообще несколько раз. Он сам дурак. Его в приличную семью, а он бабло за пазуху, да через форточку ночью на вокзал. Ему одежду приличную купят, а он ее в узел, да пропьет-проиграет. Его в школу пошлют, а он там в раздевалке мелочь по карманам тырит. Ну не идиот? Гаврош хренов, паскуда, люмпен-пролетарий. Везло ему на родителей. Херувим-то у него не зря погоняло было. Как с картинки пацан, кровь с молоком, кудри вьются, глаза голубые и честные-пречестные. Жучила еще тот. Зарезали, конечно, за то, что у своих брал. Туда и дорога, сучонку Коле, конечно, до Женьки Херувима далеко – нет в нем ангельской внешности. Сидит, жрет мясо.
– Коль! – отвлек я его от куска размером с кулак. – А ты когда вырастешь… Ну, это, конечно, если вырастешь… Кем хочешь быть?
Пацан оторвал зубами кусок, проглотил и сказал:
