стал вытирать лапой свой арийский нос.
— Ну, и куда ты его засунул? — спросил я.
Грей чихнул и сел на песок. Явно обескураженный.
Я ребром ладони срезал с себя воду и мы побежали назад. В конце поля кожа на мне высохла и пришел холод. Он не был еще назойливым, он просто говорил, что он есть. То есть я начал чувствовать температуру. И прибавил ходу. В осиннике псы вдруг ощетинились и встали как вкопанные. Потом Грей медленно пошел вперед. Карат за ним.
— Что? — спросил я.
Грей шел и все ниже припадал к земле, вытянув голову. Мне не понравилось это кошачье движение. Мне вообще перестал нравиться этот лес. Карат обогнал Грея и, перестав улыбаться, мощно начал скрести задними лапами мерзлую землю. Я подошел поближе.
Через осинник, шла избитая собачьими лапами тропа. Свежая тропа. Здесь совсем недавно, после того, как мы пробежали к реке, побывала огромная стая. Она исчезла совсем недавно. Мы могли с ней столкнуться. Я видел комья мерзлой земли, вывернутые мощными лапами. Река из собак прошла вдоль окраины города… Куда? Я вдруг вспомнил сообщения по телевизору. Я вспомнил кадры, снятые на городской свалке. Откуда столько собак? Куда они идут? Я быстро увел своих псов из осинника и побежал домой…
Телефон Митрич взял на удивление быстро.
— Ну, ты что, еще не начал пить? — спросил он.
— А ты еще трезвый? — осведомился я.
— Так день! Воскресенье. Куда гнать? Шурин к вечеру придет. А свой пузырь я так, по маленькой растягиваю. Для души.
— Грей сейчас прибежит к тебе. Слушай, Митрич, в лесу собаки. Я следы видел. Очень много, Митрич. Что они там делают — не знаю. Крупные.
— Да мало ли собак бегает… Может вы свои следы видели?
— Нет. Нас не так много, Митрич. Две собаки — не сто. Чуешь?
— Чую. Не эти ли — с Заводского района? После двух трупов, там перестреляли всех собак, какие попались. Но только — сам по радио слышал… Не тех, явно. Тех, уже не было. Значит, в лесу, говоришь? Ну дела…
— Не выходи ночью. Грея возьми к себе. Шурина — на хуй. Для них колючка — так, видимость. Хотя вряд ли они сюда пойдут. Но чем черт не шутит? И позвони… я не знаю. В ментовку, что ли? Во, Васькиному брательнику звякни! Пусть разбирается.
— Это можно… Моя милиция — меня бережет…
Карат все это время смотрел на меня. Я погладил его по голове.
— Что, шерстяной? Грустишь? Пошли-ка к Лисе. Ты у нее еще не был.
— …Э-э-э, — сказал я на вахте через 40 минут. Эту вахтершу я помнил. Не дай бог — и она меня! Впрочем, я всегда покидал общежитие и иногда попадал в него через что попало. По причине холода, путь через колясочную был перекрыт. Черный ход — почему-то тоже. Видать, разъебали их недавно за какой- нибудь аспирантский дебош. Пока я говорил «Э-э-э», Карат вразвалку шел мимо вахты и не был виден из-за стойки. Во всем, уже уходящем в небытие сэсээре, всегда на входе в общежитие есть либо вертушка, либо стойка, за которой сидит вахтер. Либо, как вариант — и то, и другое вместе. Здесь была стойка. И Карат не был виден даже теоретически. Но стук когтей надо было заглушить. И я вежливо осведомлялся о работе буфета на первом этаже. Который, вообще говоря, сроду не работал.
Лисы почему-то не было. Я позвонил в дверь, постоял, пожал плечами и решил сходить пока к Васе. Вася был. Он… мыл пол. Когда я открыл незапертую дверь — на меня надвигалась джинсовая потертая жопа с кожаным лоскутом, на котором было выдавлено «Diesel». Карат с изумлением на нее уставился.
— Если мою морду… и твою жопу поставить рядом, то все скажут, что это — два бандита! — сказал я.
— Слыхали мы эту песню триста раз! — сказал снизу Вася и выпрямился. — Привет! Садись вон пока на стул. Я сейчас.
Вася посбрасывал все ведра, тряпки и прочее в угол, сходил помыть руки, но вернулся почему-то с бутылкой водки.
— Это ты откуда ее вытащил? — удивился я.
— Э-э-э. Из бачка. Я там прячу.
— С унитазного, что ли?
— Ага. «Каждую песчинку вашего вклада мы превратим в жемчужину». Русский дом Селенга. Ирка не хочет, чтоб я пил.
— А где она, кстати?
— Уехала к сестре в деревню. На выходные. Ну-с, водку какой страны мы предпочитаем в данное время суток? Хотя, о чем это я? Водка бывает только одной страны — нашей. Все остальное — фуфло.
— Так я это… спортсмен. И все такое. Сейчас вот с Каратом купались в речке. Бегали.
— Да? Так вы замерзли, мать вашу!!! Быстро на кухню!
Сказать, что я не хотел выпить — было нельзя. На самом деле, меня просто трясло от желания пропустить литр-другой. И это в корне отличалось от привычного желания опохмелиться. Потому что опохмел — акт физиологии, так сказать, потребность тела и казус органической химии. Когда уходит после нескольких дней воздержания утренний депрессняк, то остается кристальное и возвышенное желание просто прикоснуться к великому изобретению Дмитрия Ивановича. И сдержать это желание бывает еще труднее, чем победить абстинентный синдром без алкоголя. В общем, я шел за Васей как осел за морковкой. Или что им там привязывают на шесте перед носом? Когда на столе оказалась сельдь в горчичном соусе, черный хлеб и картошечка — мой организм пошел вешаться. Он понял все. Он не хотел в этом всем участвовать даже символически. А нельзя, скажем, сельдь без водки, спросил он, намыливая веревку. А нельзя, сказал я. А нельзя, скажем, перекусить слегка, фуршетно и без акцента на алкоголь, спросил организм. Почему нельзя — можно, не совсем уверенно сказал я. Тогда я потом, сказал организм, откладывая веревку. Уж больно селедочки хочется…
Карат получил хранящийся для него на дне холодильника пакет со всякой вкуснятиной и залез в него лицом по уши. Аппетитный хруст витал в воздухе. И мы сели за кухонный стол, потирая руки.
— Ирка — баба хорошая, — сказал Вася. Только не любит, когда я пью. У нее ведь муж был и от этого дела умер. Ну, или не от этого, кто знает — заснул пьяный, проснулся мертвый. Она меня замучила — будит, понимаешь, по ночам, когда ей кажется, что я не дышу. А я ж не храплю. Вот и будит. Да еще спросонья как вскрикнет! Я вскакиваю и хуею. Тревога, по коням, немцы в городе и все такое. Потом успокаивает. А сна-то нет уже! Вот и сплю днем. Но скоро это прекратится…
— Почему? — спросил я, делая себе самый вкусный бутерброд на свете.
— Так работать же надо. Тут знакомый мой фирмочку организовал — приглашает.
— Что делать будешь?
— Да так, коммерция. Светка ж меня не зря натаскивала. Ты ж в курсе — она еще и советское время делами заправляла. Не дай бог, сейчас наши пути с ней перехлестнуться — все, кранты, сожрет и не подавится! Ну да насрать, разберемся. Дай-ка я музыку включу.
Вася включил магнитофон, стоящий на холодильнике. Оттуда потек разнузданный русский шансон. В России все разнузданное — даже шансон, который в оригинале если не сдержан, то хоть при бабочке. Здесь никаких бабочек не было. Косоворотка, знаете ли. Мы чокнулись и выпили, закусив небесной сельдью в горчичном соусе. Потек, потек мир отдельно от нас. Красота. Пускай течет. А мы — смотреть будем. Художники мы. Пиросманишвили. Пир трех князей. Такое вот состояние.
После третьей стопки Вася вдруг загрустил.
— Ты чего? — спросил я.
— Да песня, мать ее… Была у меня в институте подруга. Никаких сексов. Просто охуительная девушка Лена одного со мной роста, крупная и здоровая как лошадь. Кровь с молоком. Вообще я ходил не к ней, а к ее подружке… вот черт, забыл, как зовут. Они жили в комнате на двоих. На втором этаже. Я — на пятом. В комнате на четверых. Вертеп разврата. Пивная нора. Филиал хора имени Пятницкого. Я — единственный городской с нашего курса, кто жил в общежитии. На четвертом курсе меня, наконец, выкинули оттуда на хуй.
