оборотни были редкостью.
Тогда он понял, что внезапная смена его гнева и иррациональное желание защитить ее от толпы, текущей мимо, было признаками чего-то еще. Она не была покорной, хотя многие могли бы ошибочно принять ее за таковую, но она была омегой.
Прямо в тот момент он понял, что независимо от того, что происходило в Чикаго, он убьет того, из-за кого ее глаза так потухли.
…
Вблизи он выглядел еще более внушительным; она чувствовала, как его энергия облизывает ее словно дегустирующая свою добычу змея. Анна сфокусировала взгляд на полу, ожидая его ответа.
— Я — Чарльз Корник, — сказал он. — Сын Маррока. Ты должно быть Анна.
Она кивнула.
— Ты приехала на машине или взяла такси?
— У меня нет машины, — сказала она.
Он проворчал что-то невразумительное, а потом:
— Ты умеешь водить?
Она кивнула.
— Хорошо.
…
Она хорошо водила, хотя немного больше осторожности не помешало бы, он сам ничего не имел против такой черты, но все равно взялся одной рукой за крепление справа от него. Анна ничего не сказала, когда Чарльз попросил ее отвести их к ней на квартиру, хотя и не пропустил ощущаемый ею ужас.
Возможно, можно было и объяснить ей, что отец проинструктировал его защищать ее, и для этого ему необходимо быть рядом с нею. Но он не хотел еще больше ее пугать. Возможно, можно было успокоить ее, сказав, что укладывать ее в кровать Чарльз не собирался, но лгать он тоже не хотел. Даже самому себе. Поэтому просто молчал.
Когда она везла их по скоростной автомагистрали в арендованном внедорожнике, его собрат волк перешел от смертельного гнева, вызванного переполненным самолетом, к мягкой удовлетворенности, которую Чарльз никогда прежде не чувствовал. Двое других волка омеги, которых он встретил в своей длинной жизни, тоже делали что-то подобное, но не до такой степени.
Вот значит, что такое быть человеком.
Гнев и осторожность охотника, что всегда поддерживали его волка, превратились в слабые воспоминания, оставляющие лишь решимость сделать ее своею супругой — Чарльз, никогда не чувствовали ничего подобного.
Анна была даже очень симпатичной, хотя он бы ее немного откормил и смягчил жесткую напряженность плеч. А волк хотел уложить ее в кровать и сделать своею. Будучи более осторожным, чем его волк, он подождет, пока не узнает ее лучше, а потом уже решит ухаживать за нею.
— Моя квартира не самая… — сказала девушка в очевидном усилии прервать тишину.
Хрипота ее голоса, подсказала ему, что у нее горло было сухим. Он ее напугал. Он уже много лет был палачом своего отца, поэтому привык к этому, хотя сам никогда не наслаждался своим влиянием на других представителей их вида.
Он прижался к двери, чтобы дать ей немного больше пространства и смотрел на огни города, так она будет чувствовать, что может, не рискуя, глядеть на него, если захочет. И все еще молчал, надеясь, что она к нему привыкнет, но теперь понял, что, скорее всего, так ей наоборот только хуже.
— Не волнуйся, — сказал он ей. — Я не привередливый. Независимо от того какая у тебя квартира, она, несомненно, более цивилизованна чем индийское иглу, в котором я рос.
— Индийское иглу?
— Я не на много старше, чем выгляжу, — сказал он, слегка улыбнувшись. — Двести лет назад индийское иглу была довольно причудливым жильем в Монтане.
Как и большинству старых волков, ему не нравилось говорить о прошлом, но он не нашел лучшей темы.
— Я и забыла, что вы можете быть намного старше, чем выглядите, — извинилась она. Потом выдавила из себя улыбку, и ему показалось, что уровень ее страха заметно снизился. — В здешней стае нет таких старых волков.
— Есть несколько. — Не согласился с ней он, не забыв подметить, что Анна сказала 'здешняя стая', а не 'моя стая'. Лео было около семидесяти или восьмидесяти лет, а его жена была намного старше его: достаточно старой, чтобы по достоинству оценить силу омеги вместо того, чтобы доводить ее до состояния перепуганного ребенка, который съеживается всякий раз, когда на него слишком долго смотрят. — Может быть трудно определить, какого возраста волк. Большинство из нас не говорят об этом. Трудно приспособиться, постоянно болтая о былых временах.
Она не ответила, и он стал подыскивать новую тему для разговора. А разговоры не были его сильной стороной; это он оставил отцу и брату: у обоих были длинные языки.
— Из какого ты племени? — Спросила она, прежде чем Чарльз успел что-нибудь придумать. — Я знаю не много племен Монтаны.
— Моей матерью была Салиш, — сказал он. — Из племени Плосколобых.
Она бросила беглый взгляд на его совершенно нормальный лоб.
Ах — подумал он с облегчением — он мог ей рассказать хорошую историю.
— Ты знаешь, как Плосколобые получили такое прозвище?
Она покачала головой. Лицо Анны было таким мрачным, что ему захотелось чем-нибудь ее поддразнить. Но она еще не достаточно хорошо его знала для шуточек, так что он сказал ей правду.
— Многие индийские племена в колумбийским бассейне, сглаживали лбы своих младенцев, а Плосколобые были среди тех немногих, кто этого не делал.
— Так почему же это их называли Плосколицыми? — спросила она.
— Потому что другие племена не пытались изменить лбы, а наоборот придать себе пик наверху головы. Так как Плосколицые этого не делали, другие племена прозвали нас 'плоскими головами.' И комплементом это было.
Аромат ее страха исчез, когда она слушала его историю.
— Как сама видишь, мы были уродливыми, варварскими кузенами. — Засмеялся он. — Как ни странно, белые неправильно поняли имя. Нас еще долго позорили этим. Белые, как и наши кузены, считали нас варварами.
— Ты сказал, что твоей матерью была Салиш, — сказала она. — Маррок коренной американец?
Он покачал головой.
— Мой отец — валлиец. Он приходил охотиться на меха пушных зверей и остался, потому что влюбился в аромат сосен и снега.
С этого-то все и началось. Чарльз улыбнулся снова, на сей раз настоящей улыбкой, и почувствовал, что она еще больше расслабилась, а его лицо даже не болело. Надо бы позвонить брату, Самуэлю, и сказать ему, что он наконец-то узнал: его лицо не расколется, если он улыбнется. И все, что для этого подвига потребовалось, так это один омега.
Она свернула в переулок и заехала на небольшую автостоянку позади одного из вездесущих четырехэтажных кирпичных жилых домов, которые заполнили более старый пригород этой части города.
— В каком мы городе? — Спросил он.
— Оак Парке, — сказала она. — Дом Франка Ллойда Райта, Эдгара Райса Берроуза, и Скорчи.
— Скорчи?
Она кивнула и выпрыгнула из автомобиля.
— Сейчас я работаю в лучшем итальянском ресторане.
