смыслом. Что можно прибавить к ермолке, чтобы получилось другое слово?
– Еврея, – гоготнул Терехин.
– Блин… Ну сосредоточься ты! На идише ермолка называется – кипа.
– Допустим. А дальше к кипе прибавим кашу из сорочинского пшена? Что за хрень такая – каша, которую покупали на гоголевской сорочинской ярмарке? И при чем тут вообще англичане? Может, это овсянка, сэр? Получается – кипаовес. – Ванька снова хихикнул. Нервное напряжение последних дней и стресс, который он сегодня пережил под окнами Донателлы, выходили из него порциями придурочного смеха. – Слушай, а может, все проще? Кипа – овес. То есть куча овса. Я знаю, где искать журнал, – на втором этаже левого флигеля, где запасы овса и сена хранили.
– Темный ты, Николай Васильевич, с тобой рисовой каши не сваришь, – вздохнул Пашка, глядя на Ваньку печальным взором. – Сорочинским пшеном до конца XIX века на Руси называли рис, а потом слово трансформировалось, как производная от английского rice. «Только примем мы на веру англичан названье смело», – подсказывает граф.
– Кипа-рис, – потрясенно сложил слова Ванька. – Кипарис! Вот она, тень, что спасала до обеда. А нега – типа лирический романтизм. В письмах княгине Беркутов упоминает кипарисы и лето называет кипарисовым. Видимо, они постоянно под ними тусили. Ладно – мы, но княгиня обязана была догадаться. Все очень просто.
– Да, проще некуда, – вздохнул Пашка. – Только вот что делать дальше с этим кипарисом? Похоже, с одной шарадой мы в пролете, Вань. Шаткая версия проклюнулась в моей голове: возможно, вернувшись из Крыма, Беркутов в память о днях минувших, тенях и неге посадил кипарис в своем имении. При правильном уходе кипарис вполне мог прижиться, но совершенно очевидно, что теплолюбивое дерево не дожило до наших дней.
– Пенек, как я понимаю, искать тоже бессмысленно, – расстроился Терехин. – Ладно, читай свою шараду.
– Тут вообще все запущено. У меня такое ощущение, что Беркутов сочинил ее перед самоубийством, находясь на грани.
– Все вместе будет ночь и ветер… Прощальный ветер моих дней… – Эхом повторил Ванька. – Капец!
– И я о том же, – вздохнул Пашка, хлебнув чайку.
– Во второй части шарады совершенно точно речь идет о каком-то реальном человеке. Беркутов подробно его описывает. Мужик средних лет, носит пенсне и шляпу, пьет водку, курит трубку, принадлежит к знатному сословию. Причем сей господин был знаком и княгине, и графу. По вечерам кутит в «Яре». Неужели имеется в виду тот самый легендарный «Яръ», где тусили Пушкин, Чехов, Шаляпин, Савва Морозов и Куприн?
– Определенно, тот самый. Да, губа у господина была не дура.
– Интересно, муж княгини курил трубку? – задумался Ванька.
– Думаешь, Беркутов князя Залесского описал?
– А что тут думать – его. «Но в венах течет не голубая кровь, а мести яд». Помнишь, в последнем письме Беркутов вскользь упоминает, что князь скупает его векселя и долговые обязательства, чтобы предъявить к оплате. Чувак планомерно его разорял. Зачем?
– Сие покрыто тайной веков, – философски изрек Павел. – Возможно, узнал, что женушка Настасья Власовна наставила ему рога с Беркутовым, и таким нехитрым способом пытался графу отомстить.
– Ничего себе нехитрый способ – упечь мужика в долговую яму и прибрать к рукам конезавод с родовым имением.
– А не надо на чужое добро рот разевать, – сказал Пашка и отчаянно зевнул.
Ваньку слегка тряхнуло. Интересно, какую месть придумает для него Руслан Белгородский, если он переспит с Донателлой? Уроет сразу или медленно расчленит живого?
– Любовь оправдывает любой поступок, – заметил Терехин, пытаясь выгородить графа и себя заодно.
Замужние женщины всегда были для него табу. Он не спал с ними из принципиальных соображений, хотя некоторые барышни, обремененные брачными узами, активно пытались уложить его в койку, рассказывая банальные истории о непрочном семейном союзе и остывшей любви.
Когда Ванька увидел Донателлу, все принципы полетели к чертям. Плевать – есть у нее муж или нет. Плевать на все! Существуют только она и он. Сегодня, стоя под окнами Доны, Терехин вдруг поймал себя на мысли, что даже Лукин-старший, внезапно возникший между ними, оказался не способен убить его чувства, лишь раззадорил. Дона перешла из разряда небожительниц в разряд обычных женщин, но осталась, как и прежде, желанной.
Любовь…
Никогда прежде Ванька не испытывал к женщине подобного чувства. Мечтал, что когда-нибудь встретит девушку, способную вознести его к небесам. Мечтал наслаждаться ощущением полета. Думал, что любовь нежная и пушистая, а она оказалась горячей, как угли, испепеляющей изнутри – вместо полета падение в бездну. Ванька словно потерял свою личность, стал ничтожным и слабым.
– Мужон, – хихикнул вдруг Хлебников.
Терехин вздрогнул и с непониманием уставился на Павлушу.
– Город есть такой во Франции, точнее деревня, – объяснил тот.
– Замечательно! А кипарисы там, случайно, не растут? – с сарказмом поинтересовался Ванька.
– Предлагаешь поехать во Францию и выкопать все кипарисы?
– Предлагаю пробежаться по «Алому» и поискать что-нибудь французское. Беркутов в первой шараде на англичан ссылается. Может, вторая шарада – намек на французов?
– Полиглот, етить твою налево! – выругался Хлебников.
– Тихо, – шикнул Ванька. – Граф же бродит где-то поблизости. В смысле его дух.
– Дух, дай нам подсказку! – загробным голосом прогудел Пашка. Хлебнул чаю и перешел на деловой тон: – Так, фамилия не цепляется. Имя, может? Титул?
– По-моему, здесь глухо. Давай от обратного попробуем, – предложил Терехин. – Ночь и ветер, последний ветер графских дней – на конце «он». Надо на ассоциациях поиграть. Ночь – темнота, звезды, луна. Ветер – прохлада, свежесть, озноб. Темная свежесть. Лунный озноб. Звездон. В смысле – звездун.
– А мне вообще никаких ассоциаций в голову не лезет. Потому что я голодный, – пожаловался Пашка, запихнув в себя кусок черствого хлеба. – И спать хочу, сил нет. Ты полдня продрых, а я изучал местность. Знаешь, сколько здесь всего интересного! Часовня, манеж, развалины графского дома… Может, утро вечера мудренее? – с надеждой спросил Хлебников. – Мне обычно все идеи гениальные во сне приходят.
– Угу, а пока мы будем генерировать идеи во сне, кто-нибудь отроет на развалинах конезаводческий журнал Беркутова и разбудит нас радостным воплем.
С улицы послышался дикий, нечеловеческий крик. Друзья переглянулись и, не сговариваясь, кинулись к выходу. Мотя и Казик выбежали за ними. Звуки неслись от пруда, ближе стало ясно, что дурниной вопит поэтесса.
– Утоп! – орала Галочка, мечась по берегу и заламывая руки.
– Что случилось? – спросил Казимир. Галочка продолжала орать и матюгаться. Тогда повар-миллионер схватил ее за плечи и встряхнул.
– Ж-журналист, – заикаясь, пролепетала поэтесса. – Мы договорились играть в паре, обменялись подсказками, и Родион сбежал. Я следила… он сюда пришел. Походил вокруг, а потом… я не поняла… темно, береза… Буденый то ли поскользнулся, то ли нырнул. На поверхности пузыри пошли, и все, не выныривает.
– Где? – заорал Ванька.
