Осматривали, тянулись пощупать, но Бурханов еще выше поднимал свои могучие плечи и отстранялся от любопытных.
— Смотри так, не трогай. Если все будут хватать, мне самому не останется.
Надо сказать, что вид у него был внушительный: громадный рост, стройная осанка; шинель хотя и не новая, но хорошо подогнанная и аккуратно заправленная; на сапогах — шпоры, предмет его особой гордости; на плечах — эти вот новые погоны.
— Прямо как генерал! — пошутил кто-то.
А через несколько дней в одной из деревень и в самом деле выделили Бурханова из всех, приняли за генерала. Мы были там в первый раз, и жители, увидев среди приехавших видного парня, да еще со шпорами, да с погонами, не стали спрашивать, а сразу обратились к нему как к командиру. Засыпали жалобами на притеснения со стороны немецких служащих и вопросами:
— Когда придет Красная Армия?
— Можно ли будет весной сеять?
Бурханов был у меня адъютантом. В политике он был не особенно силен, но чувствовал себя обязанным отвечать на все вопросы. И, надо сказать, отвечал вполне удовлетворительно. И даже когда на соседнем хуторе, где жили поляки, какой-то старик, именуя Бурханова «пане генерале», обратился к нему с жалобой, что вот лошадей нет, немцы забрали, не на чем будет пахать, он не особенно смутился:
— Лошадьми поможем… Есть тут поблизости фашистские маентки?
— Есть. Как же! Вот…
— Оттуда и возьмем лошадей. Только вы сами должны помогать.
— А мы поможем, поможем.
А потом обрадованный старик рассказывал:
— Я ведь и сам служил в русской армии… Еще когда! Тоже носил русские погоны.
Неожиданно Сивуха со всей своей группой возвратился из Хочина, не пробыв там и трех дней. Удивленный и обеспокоенный, я встретил его вопросом:
— В чем дело? Почему вы пришли обратно?
— Вот письмо от капитана Каплуна, — ответил Сивуха, подавая пакет. — Он теперь там. И с ним вместе вернулись все, кого вызывали на Центральную базу. Видимо-невидимо народу. Нам уж там и делать нечего.
Письмо Степана Павловича было проникнуто какой-то особенной бодростью. Чувствовалось, что он очень доволен новым назначением. Еще бы! Он и раньше мечтал попасть на Украину — ближе к своим местам, к Подолии, к родной своей Понинке. Когда наши партизаны впервые повстречали его в Боровухе, он со своим отрядом пробирался на юг. И вот теперь он на Украине. Бойцы Сидельникова и бойцы Сазонова входят в его отряд. Силы много. И само собой разумеется, что миссия Сивухи как организатора нового отряда отпадает. Нам беспокоиться не о чем: железные дороги этих районов будут обслужены, наша линия связи будет обеспечена, и партизанские деревни будут защищены. Об этом и писал мне Степан Павлович, добавляя: «Уж я как-нибудь сам постараюсь обслужить это воеводство…» А потом шли приветы и поздравления от старых наших знакомых, которые узнали о награждениях раньше меня. Начальником штаба у Каплуна был Гончарук, заместителем — Бужинский; Сазонов командовал ротой, по-прежнему работая на дороге Сарны — Коростень. А Генка Тамуров вел в отряде комсомольскую работу. По-товарищески шутливо описывал Степан Павлович положение в Белоруссии. Партизанское движение разрослось до того, что, кажется, скоро начнется безработица среди партизан. «…Были мы под Бобруйском — места не могли найти: все занято, везде партизаны. Ходили-ходили, еле взорвали два поезда. Кстати, привет вам от вашего бывшего подчиненного — капитана Шашуры; он под Бобруйском командует целой партизанской бригадой… А Черный на Червоном озере формирует новый отряд во главе с Сураевым и Лагуном, чтобы послать к Выгоновскому озеру — в Богдановку…» (Под Богдановкой находилась одна из наших запасных баз, организованная Сивухой, когда мы готовились к этой зиме.)
Итак, районы за Горынью снова контролируются нашими отрядами. Белоруссия насыщена партизанами, и фашисты никак не могут справиться с нами. После облавы они еще сильнее боятся лесов, деревень и дорог — засели в городах и крупных населенных пунктах. Напуганные нашими налетами, гитлеровцы обносят укреплениями свои казармы и станции: земляные валы, двойные бревенчатые частоколы с метровой земляной засыпкой между ними, паутина колючей проволоки. Часовые с автоматами подозрительно и трусливо вглядываются в каждого прохожего и проезжего. Это, как говорят у нас, не от хорошей жизни. На захваченной земле они живут, как осажденные. А ведь по этой земле надо им везти все новые и новые подкрепления, орудия и снаряды на восток, к Сталинградскому котлу.
Ночами они уже не рискуют пускать поезда по опасным дорогам — по дорогам, подверженным нападениям партизан. Поезда идут днем. Но и мы переходим на дневную работу, и опять гремят взрывы.
Последние резервы Гитлер бросает в бой. На помощь окруженным под Сталинградом летят целые эскадрильи самолетов, перебрасываемых с других фронтов. Сразу видно, что летчики не привыкли к нашим беспокойным партизанским местам: считая себя в безопасности над захваченной территорией, многие из них летят очень низко — слишком низко. Если бы у нас были хорошие зенитные установки, мы могли бы вывести из строя немало фашистских самолетов. Но зенитных установок у нас нет, и противотанковых ружей мало. Обстреливаем, а они проплывают над нами — до обидного ясно видимые мишени — и, невредимые, исчезают за горизонтом.
Зло берет. Надо изобретать что-то. И вот мы приспособили противотанковое ружье на столбе с колесом для горизонтальной наводки. Очень несовершенная установка, но и она нам помогла. Удалось подстрелить фашистский самолет. Он упал не сразу — начал козырять и пошел на снижение. Где-то дальше — километров за пять или за шесть от нас — он скрылся между вершинами деревьев.
Партизаны торжествовали:
— Подбили!.. Сел!.. Приземлился!..
Сразу же запрягли лошадей и отправили группу во главе с Жидаевым к месту посадки самолета.
Самолет приземлился более или менее благополучно. Целый, немного накренившись набок, стоял он среди широкой лесной поляны. Летчиков, конечно, и след простыл. Но зато в кабине нашлись документы, которые они не успели или не посчитали нужным уничтожить. Эти документы партизаны взяли, а самолет решили сжечь.
— Поворачивай оглобли. Сейчас дров привезем возика два. Подложим. И…
— Да он и так сгорит: ведь тут бензин.
— Нет уж, давай лучше с дровами. Кто его знает, много ли у него бензину осталось? Нам ведь не каждый день приходится самолеты жечь, так уж мы давай отпразднуем по-настоящему, чтобы и запаху от него не осталось.
Так и сделали: привезли дров, обложили ими самолет, выпустили бензин и устроили громадный костер…
По документам, найденным в кабине, мы установили, что-это был штабной самолет одного из крупных авиасоединений гитлеровского райха и что все это соединение в полном составе перебрасывается из Африки на берега Волги.
На этом примере мы лишний раз, и с особенной наглядностью убедились, до какой степени иссякли резервы фашистской Германии. Свободных сил у нее уже нет, и вот она оголяет менее значительный и более спокойный африканский фронт, где американцы и англичане только ярдами (жалкими ярдами, да и то не каждый день!) меряют свое наступление. Фашисты оголяют этот фронт, чтобы удержаться на самом главном, на самом страшном — на Восточном фронте. Все силы они бросают сюда, но ничто уже не может спасти их. Здесь, на Восточном фронте, началось крушение Третьей империи.
Двадцать пятого января мы приняли по радио сводку Совинформбюро, в которой говорилось о новых победах: прорыв блокады Ленинграда (о взятии которого Геббельс уже не раз возвещал в своих газетах), успехи на Дону, на Северном Кавказе, под Воронежем и в районе Великих Лук. 200 тысяч пленных, 13 тысяч орудий, продвижение на 400 километров за два месяца на широком фронте. Катится назад гитлеровская военная машина!
