Выбрав удобный момент и скрываясь в черной тени, которую бросает сарай, мы перелезаем через забор. Огонь не прекращается, и это к лучшему: занятые своим бестолковым делом, враги не замечают нас… Скорее!.. Пора!.. И мы рванулись в отчаянную атаку, расходуя последние патроны и бросая бутылки в пулеметный расчет.
Нападение было внезапное, да к тому же одна из бутылок ударилась о пулеметный ствол и разлетелась вдребезги перед самым лицом первого номера. Ошеломленные полицаи бросились наутек. А когда они опомнились и когда их сподвижники на улице догадались о нашем бегстве, мы уже миновали огороды, скатились с крутого берега и мчались что было сил по Лукомльскому озеру, по твердому снежному насту.
— Врассыпную! — кричал я на бегу. — Не сбивайтесь в кучу!
Пули свистели над нами, на белом фоне озера мы представляли хорошую мишень, и все же ни одного сколько-нибудь серьезного ранения не получили.
А позади нас от гурецкого кладбища к Симоновичам спускались две машины. Мы видели свет их фар, наверно, это и были немцы, явившиеся на помощь Тесленку.
Мы вырвались из окружения, но наши мытарства продолжались. Куликов и Сураев бежали через озеро, приняв немного вправо, прямо в лес, и уж лесом добрались до партизанской базы. А мы с Немовым взяли левее и не могли соединиться с ними, так как навстречу нам с противоположного берега, из деревни Вал, занятой немцами, началась стрельба. Да и рассвет приближался.
Выйдя к дереве Перховщина, мы вынуждены были спрятаться в колхозном сарае. Здесь провели остаток ночи и весь следующий день, без пищи, обманывая голод курением, благо в хате у Соколовских я нашел немного табаку. Мороз не давал мне покоя. Выбегая из сарая во время боя, я бросил полушубок, остался в одном только ватнике и теперь усиленно хлопал себя руками, стараясь разогреться, А Немов, потрясенный пережитым, все еще не мог опомниться и повторял:
— Товарищ комиссар, неужели мы живы?
— Живы, живы. И еще долго будем жить, — смеялся я в ответ.
По всем окрестностям рыскали фашисты, но отыскать убежавших партизан не могли. А на другую ночь мы отогрелись у старого нашего друга, колхозного бригадира Кузьмичева. Жил он небогато, но у соседа его, Ивана Соломина вчера закололи кабанчика. Соломин радушно угощал нас, да еще на дорогу дал. А узнав, что я остался без полушубка, подарил хороший кожух.
— Носи, комиссар, на здоровье, не мерзни.
Вместе с гостеприимными хозяевами мы посмеялись над обманутыми полицаями, а Кузьмичев рассказал, что двадцать четвертого числа лукомльская, чашницкая, краснолуцкая, холопиничская и кащинская полиция целый день торчала в Перховщине и в соседней деревне Обузерье. Полицейские выпивали и похвалялись:
— Ну, сегодня мы их ловим, а завтра будем с них спускать кожу.
Ясно, что это говорилось про нас. Как только стемнело, полицейские двинулись в Симоновичи.
Позднее партизанская разведка разузнала, что двадцать пятого под утро в Симоновичи прибыли две машины немцев. Тесленок доложил командиру, что будто бы уничтожено шестнадцать партизан, а остальные окружены. Штурмом взяли немцы пустой двор, но никого не нашли. Только истрепанные пулями чучела валялись около хаты да в сарае лежала мертвая корова — на ее долю тоже досталось несколько пуль.
Тесленок опешил. А где же убитые? Где те, что стреляли из этого сарая? Ведь не корова же! Полицаи, которых мы распугали пустыми бутылками, не осмелились доложить о своем поражении — как бы не влетело. И вот начались поиски. Крестьяне, собранные из соседних хат, перетряхивали и выбрасывали из сарая сено и солому, а тесленковы вояки заняли круговую оборону, опасаясь, должно быть, что мы можем напасть на них. Вот уж поистине: у страха глаза велики.
Искали — и, конечно, ничего не нашли. Рассвирепевший немецкий офицер прямо при солдатах и полицаях отхлестал Тесленка по щекам. Тот оправдывался, что, дескать, он не виноват, что он верой и правдой служит Великой Германии, но его оправдания только подбавляли масла в огонь.
— Знаем мы вашу верность! — кричал немец. — Своим изменил — и нам изменишь в любое время. Свинья! Пьяница!
Однако рукопашной расправы с Тесленком ему показалось мало. Ведь партизаны-то были. Мужики про них знают, — значит, они заодно с партизанами. По доносу Корзуна он приказал расстрелять за связь с партизанами шестерых симоновичских и гурецких крестьян.
Среди расстрелянных была и Нина Соколовская. Когда-то Корзун ухаживал за ней, пытался сватать — и вот выдал немцам. Ясно, что он сделал это не по каким-нибудь идейным соображениям, нет — с самого начала своей службы у гитлеровцев он знал, что Нина была активной комсомолкой, что она помогает партизанам, но будто бы только сейчас вспомнил об этом. И ревность тут тоже не играла никакой роли: после отказа Нины стать его женой он очень быстро утешился с другой женщиной, а с Ниной и позднее с ее мужем Сергеем продолжал поддерживать отношения, я бы сказал дружеские, если бы можно было говорить о дружбе предателя. Ведь у предателя все строится на шкурных интересах: вчера клялся в любви, а сегодня обрекает на расстрел — лишь бы выслужиться перед начальством. Такова психология предателя, и Корзун — типичный представитель этой психологии.
Таким же был и Сергей. Он предал свою первую семью, женившись на Нине Соколовской, а потом предал и наше дело, и нас, и Нину; и после памятной симоновичской ночи ушел вместе с убийцами своей жены, опасаясь нашего возмездия. Он бы и своего собутыльника Корзуна предал, если бы Корзун не успел сделать это раньше его. Как мы узнали позднее, Сергей был расстрелян немцами по доносу Корзуна.
В конечном счете вся эта история не принесла немцам никакой пользы. Полицаи лишний раз почувствовали свое бессилие. Жители «партизанской деревни» еще больше возненавидели фашистов. И широко — из волости в волость, из района в район — пошел слух о новой партизанской удаче. Белорусское крестьянство с радостью повторяло этот слух, разнося его все дальше и дальше, к Минску, к Витебску, к Орше…
Когда мы докладывали Бате о своем симоновичском окружении Куликов назвал наше положение безвыходным. Григорий Матвеевич усмехнулся:
— Да, здорово вы попали в ловушку… Так, говоришь, безвыходное положение?
— Безвыходное.
— А как же вы из него вышли?
Мы засмеялись.
— Так то-то же. Безвыходных положений не бывает. Но и в ловушки попадать не надо. Помнить надо, какой у нас враг.
— Нет уж, теперь они до меня не доберутся. Никакой пощады полицаям! — горячо воскликнул Куликов.
— Тоже неверно. И тут надо разбираться, с кем имеешь дело.
— А чего с ними разговаривать? — Куликов даже удивился. — Взял гранату и — «руки вверх!».
— Приходится разговаривать, за один стол садиться. Если это нужно для народа, пойдешь и сядешь, и будешь говорить.
— Я — не политик. У меня автомат, — и Куликов ласково похлопал ладонью свое оружие.
— Вот и видно, что ты еще не созрел. А еще комсомолец. Обязан быть политиком. Я это серьезно говорю… И ты смотри, комиссар (тут он обернулся ко мне), придется заняться с ним, недопонимает парень. Так он может важное дело провалить… Да, кстати, на днях мы поедем к Кулешову, к гилянскому бургомистру. Тоже будет дипломатическая встреча. И я обязательно вас возьму обоих.
— Нет уж. Вы меня лучше не берите, — сказал я, — а то я могу сорваться.
— И ты тоже! Тем более возьму!.. — Батя, кажется, рассердился немного. — А мне, думаешь, легко?.. Оба поедете, и никто не сорвется.
Партизанские будни
