три зарубки, я связал лозинкой крестовину из двух палок и повесил ее среди ветвей. Это — наш опознавательный знак и наш «почтовый ящик». Люди, которые возвратятся с заданий, будут знать, что мы их встречаем здесь.
Сборный пункт и место для нашего временного лагеря выбраны были километра за полтора от этого дуба… Дав бойцам только одну ночь на отдых, я отправил их всех на диверсии, разделив оставшуюся у нас взрывчатку, и сам ушел с одной из групп. Только горелое место чернело после нашего костра да стоял маленький столбик — из тех, что ставят лесники, разбивая лес на кварталы; они и служили приметой нашего лагеря.
Последними на дорогу Пинск — Калинковичи пошли трое: Тамуров, Лида Мельникова и Казаков — неполная группа. И толу у них было только на один взрыв — семь килограммов. Хотелось использовать его как можно лучше. Места были незнакомые, но проводник им попался хороший — комсомолец из Боровухи, работавший раньше на этой дороге. Он ходил тут каждый день и прекрасно знал все тропки в лесу, все подходы к железнодорожному полотну, все фашистские дзоты, расставленные в пятистах метрах один от другого вдоль линии, все порядки и повадки охранников.
В черную июльскую ночь — с зарницами над горизонтом, от которых не становилось светлее, с дальним ворчаньем грома, которое можно было принять за грохот идущего где-то поезда, — подвел он подрывников почти к самой насыпи и остановил в кустах.
— Ложитесь. Сейчас будут стрелять.
И верно: где-то левее загремели выстрелы, раскатилась дробь автоматов. Пули посвистывали над головами, но, выпущенные наугад, никому не причиняли вреда.
Затихло. Только потявкивали собаки, которых немцы держали в дзотах.
— Теперь — на линию, — сказал проводник.
Насыпь была невысокая. Финками подкопали рельс, положили взрывчатку, поставили взрыватель, привязали шнур.
— Готово.
— Ну, идемте. Минут через десять снова начнется стрельба.
Опять залегли в кустах. И опять раздались выстрелы, но уже из другого дзота.
А когда они прекратились, партизанам почудилось, что ворчанье грома стало непрерывным и ровным. Нет, это уже не гром, это — поезд.
Он торопился на восток. Подрывники не знали, что в нем, но, что бы ни было — солдаты, боеприпасы, продовольствие, — это фашистское, для фашистской армии, для порабощения нашей Родины.
И только тогда, когда грохнул взрыв, когда с оглушительным скрежетом полезли друг на друга бронированные вагоны и бронеплощадки, партизаны поняли, что это — бронепоезд, первый бронепоезд в нашей практике.
Взрыв был удачен: не только паровоз и вагоны, но и полотно так основательно изуродовало, что два специальных восстановительных поезда работали потом двое суток, приводя в порядок линию.
Так началась наша деятельность на Белом озере. Взрывчатку мы очень скоро израсходовали всю, а новой с Большой земли еще не прислали. Досада брала. Понимали, что не так это просто, но ведь фашистские эшелоны все бегут и бегут на восток. Безнаказанно бегут… И вот мы стали придумывать всевозможные способы, чтобы задержать их: развинчивали рельсы, ставили на них так называемые «башмаки» — такие подставки, благодаря которым паровозы сходят с рельсов. Но все это было и кропотливо, и далеко не так эффективно. То ли дело тол!..
После взрыва бронепоезда Тамуров, Лида Мельникова и Казаков целый день провели в густом кустарнике в стороне от железной дороги, чтобы выяснить результаты своей работы и потом, дождавшись новой ночи, вернуться в лагерь. Они слышали стрельбу взбудораженных немцев и грохот вспомогательных поездов, подошедших к месту происшествия, видели две автомашины с фашистами, промчавшиеся куда-то, должно быть, на поиски виновников взрыва, но их самих никто не заметил.
Июльский день долгий. Близость фашистов и надоедливые комары не дают спать. Костер разжигать тоже нельзя. Чтобы скоротать как-нибудь бесконечно медленное время, остается только говорить и думать. Казаков от природы был стеснителен и неразговорчив. Лида не любила, как у нас говорили, трепаться попусту, а Тамуров, наоборот, не умел молчать и всегда тяготился молчанием. Как из рога изобилия, сыпал он анекдоты, истории, случавшиеся и не случавшиеся с ним, прибаутки и побасенки. Но на целый день даже его репертуара не хватило. И вот он начал привязываться к своим спутникам, — вызывая на разговор, стараясь раззадорить их:
— Посмотрю я на вас, на двоих, — какая из вас красивая получилась бы пара. Лида, как ты думаешь?
— А что же? Получилась бы, — неохотно ответила Лида.
— Вот и я говорю. Почему бы вам не пожениться? Казаков — лейтенант, человек с положением. У тебя — тоже специальность хорошая. А уж если дети пойдут в тебя, им прямая дорога — в артиллеристы, в артиллерию большой мощности. Ты как думаешь?
— Тоже так думаю. Все может быть.
— Правда, Мишка — он немного маловат ростом… Да ты не красней, Миша, ведь я дело говорю. Для тебя стараюсь. Хочешь — сватом буду?
— Ну, в сваты ты, положим молод. И тоже ростом не вышел, — заметила Лида.
На все приставания Генки она отвечала спокойно и скупо и только несколько раз нехотя улыбнулась. Казаков молчал и краснел. А Генка целый день продолжал строить проекты женитьбы, совместной жизни и будущего счастья своих спутников. Казаков понимал, что все разговору Тамурова — пустая, болтовня, но на эту операцию он выходил впервые вместе с Лидой, присмотрелся к ней и невольно задумался о ней больше, чем обо всех других девушках, встречавшихся ему раньше.
После этого памятного дня, сам того не замечая, парень стал вспоминать о ней чаще и чаще, и ему уже казалось, что слова, сказанные Тамуровым, вовсе не так бессодержательны. Начал вздыхать, искал встречи с девушкой, а она в разговорах с ним продолжала оставаться такой же спокойной и приветливой. Может быть, и она любит? Ведь она не спорила, не обрывала Генкиных шуток.
Если бы дело касалось не скромного Казакова, а кого-нибудь из наших шумливых и разбитных ребят, вроде того же Генки, на это не обратили бы внимания, но робкое ухаживание Казакова бросалось всем в глаза. Начались обычные шутки, и они словно подхлестнули Казакова. Он решил во что бы то ни стало преодолеть свою робость и сразу — одним откровенным разговором — покончить со всеми мучившими его сомнениями, сразу объясниться с любимой.
Однажды после ужина сидели они с Лидой у ее шалаша и, пока лагерь затихал, говорили о литературе и о войне, вспоминали мирную жизнь и наши партизанские дела. Казаков тянул время, выжидая, чтобы все уснули… Вот и часовые сменились, и товарищи угомонились в шалашах… Надо бы сказать, но как это говорят? И очень трудно решиться — все равно, что броситься зимой в холодную воду.
Лида, видя, как Казаков приумолк, сказала:
— Иди-ка ты спать, ведь завтра тебе на задание.
В самом деле: вставать придется рано и идти придется далеко. Но Казаков принял беспечный вид.
— Ничего, высплюсь. По правде сказать, у меня бессонница. Такая хорошая ночь!..
— Да, хорошая. И уже не ночь. Видишь, светает.
И снова замолчали. А в лесу, приветствуя утро, зазвенели, защелкали, засвистели птицы. Лида размечталась:
— Какая красота!.. Эх, если бы не война!.. Послушай, как поют. Утро, Миша. Начинается утро!.. Вот и кукушка… Знаешь, когда мы рыли девчонками, все ходили в лес слушать кукушку — считали, сколько лет накукует. Это меня еще бабушка научила. По очереди считали и ссорились, кому первой считать. Один раз она мне сто пять лет накуковала. Вот смеху было!.. А то еще перед экзаменами слушали, какую оценку нам кукушка предскажет. Тоже бывало смешно. «Кукушка, кукушка, как я сдам физику?» Она мне — только двойку. А я сдала на четверку… Чудные мы были маленькие. И ведь не верили, а интересно… Да ты не слушаешь, Миша?..
