казался ракушкой, мимоходом омываемой волной. Но самыми целебными всегда оставались потоки света, этот ход часов универсума. Быстро бежало время, за которое небосвод совершал свой полный круг от Красного мыса до Белого. Солнечные лучи плели на морской глади с ее островами и скалистыми берегами узоры, как на искусном ковре, и совершали на глазах тысячу превращений. Ранним утром краски сверкали хрустальной лазурью, потом вспыхивали мощным, ярким цветом. Они блекли, когда солнце стояло в полдень в зените и предметы не отбрасывали теней; скалы тогда, словно ребра, торчали из воды. По вечерам оживали красные и желтые тона. Удивительной формы облака обрамляли солнечный закат. Наконец вспыхивали первые звезды, и тогда начинали мигать разноцветные огни островного мира.
Цветы тоже следовали этому магическому циклу вращения по кругу… По утрам они раскрывали свои головки и поворачивали их к солнцу. Они, как цветные зеркала, строго следовали за траекторией его движения. А когда они по вечерам закрывались, просыпалась ночная флора, фосфоресцируя в темноте. Запах лаванды и цветущих апельсиновых деревьев усиливался с наступлением прохлады, когда остывали камни.
Сад отражал полный могучей силы покой духа, нуждавшегося не столько в новизне, сколько в повторении цикла. Ортнер отрицательно относился к планам преобразователей мира. Будущее — остановившееся мгновение, мир твой тесный мирок. Покажи мне, как ты живешь со своей женой, твоими детьми, служанкой и кошкой, и я прощу тебе грехи твоей теории. Он любил ручной труд, простых людей, продолжение их рода, из чего и произрастают корни отечества. В этом смысле он и воздействовал на Проконсула как его сильный, добрый друг, одним только своим присутствием.
Через стеклянную дверь на террасу вошел Костар и подал утреннюю почту. Первым Луций вскрыл послание Будур Пери, лежавшее на стопке сверху. У них вошло в привычку перед заходом солнца совершать с Ортнером прогулку верхом вдоль берега моря, потом купаться и ужинать у нее в «Хозяйстве Вольтерса». Позднее они еще раз обменивались друг с другом коротким приветствием. Кошти она сняла. Ему казалось, что она стала выше ростом и держалась увереннее. Она носила теперь яркие цвета и была полна радости и веселья. Она все время была с ним, насколько велик был прежде разрыв между ними, настолько велика теперь стала их близость.
И то, что теперь стало известно об их отношениях и что они открыто признавались всеми, было ему приятно. Ортнер все время заботился о любой возможности соединить их вместе. Он посылал ей через Гортензию цветы и фрукты из своего сада. Когда Луций встречался в парке с Князем, тот непременно справлялся о самочувствии Будур.
— Для вас было крайне необходимо, Луций, восстановить свои силы.
Так сказал вчера Ортнер за бокалом вина, когда они возвратились от Будур.
— Силы, которые управляли вами, ослепили вас сверх меры; теперь они приведены к знаменателю, приближенному к человеческим возможностям. Иначе вы ввергли бы в опасность как раз того, кто вам дороже всех. Бывают такие субстанции, короткое соприкосновение с которыми творит чудеса, но длительная близость с ними может привести к увяданию жизни. С ними можно покорять и разрушать города, но нельзя строить дом.
Одно письмо на листке бумаги с острым угловатым почерком, напоминавшим записи сейсмографа, было подписано доктором Беккером; он просил о беседе в нейтральном месте. Это могла быть ловушка, но было возможно также, что за этим скрывалось предложение. Ландфогт охотно брал к себе на службу уволенных военных офицеров, и прежде всего если он знал, что они уходят из Дворца в результате размолвки. Он ценил отклонения в поведении и питал слабость к криминальному прошлому своих подчиненных. Луций принадлежал к тому небольшому кругу лиц, которым все было известно про борьбу за власть в Гелиополе — как в ее полном объеме, так и в деталях. Это, пожалуй, даже скрасило бы Ландфогту удар, нанесенный ему на Кастельмарино.
Среди полученной почты было также приглашение и от Ордена мавретанцев. В этих сферах, видно, придерживались точки зрения, что он проиграл всего лишь один раунд, и предлагали ему начать новую игру.
И наконец, он прочитал еще одно послание, написанное хорошо знакомым ему почерком патера Феликса и отправленное Мелиттой. Патер приглашал его на воскресенье в апиарий. Если кто здесь знал выход из создавшейся ситуации, так это был именно патер — Луций чувствовал это всем сердцем.
Голубой пилот
День выдался жарким, и в горных ущельях воздух дрожал в знойном мареве. Наступала пора сбора винограда. Она часто приносила с собой летнюю жару.
Чтобы миновать Военную школу и ее учебную территорию, они проскакали долиной Мертвых и сошли с коней у подножия горы с северной стороны. Луций оставил Костара с лошадьми, а сам стал подниматься в скит. Наверху было прохладнее, легкий ветерок играл в зарослях молочая и зеленых ветках дрока, в котором то тут, то там еще мелькали золотистые соцветия.
Солнце стояло в зените, когда Луций поприветствовал патера, уже ожидавшего его в своем белом облачении. Монах был не один — у него был гость, которого Луций знал со стороны: Фарес, командир регентского корабля, стоявшего в гавани морского ракетодрома. Патер представил их друг другу. Они сели на каменную скамью возле темного, выложенного серебряными стрелами стола, и Луций опять прочитал надпись: «Уже гораздо позже, чем ты думаешь».
Море было черным, без парусов; скалы резко выделялись, освещенные слепящим светом. Гавань казалась вымершей; своими бастионами и мраморной набережной она была похожа на въездные ворота в призрачный город. Они молчали. Луций глядел на Фареса, сидевшего напротив него.
Незнакомец был одет в голубой асбестовый костюм — форму для дальних полетов в условиях сильного излучения. Она производила впечатление рабочего комбинезона, приспособленного для работы в цехах и заводах небесной механики. Швы были отделаны тонкой крученой золотой нитью. На шнуре на груди висела золотая маска. Левый рукав украшал золотой пшеничный колос. По-видимому, знак различия; у членов экипажей можно было увидеть и другие символы — гроздья винограда или веточки руты.
Лицо пилота выражало свойственное высшей власти величественное спокойствие. За ним угадывались безграничные возможности, а также осознанное достоинство посланца, одно появление которого важнее любых воинских соединений и эскадр. Однако его облик был отмечен еще и печатью добра, вокруг него не ощущалось ауры страха. Власть была сконцентрирована в нем, но не создавала напряжения. Не было поэтому и жесткости, свойственной обычно ее обладателям. Выражение лица было скорее мягким, словно источало свет непобедимо крепкого мира. Он знает те просторы, где царит невесомость, подумал Луций, разглядывая его, там нет нашего антагонизма.
Хотя солнце заливало все вокруг ярчайшим светом, от головы Фареса исходило собственное сияние. В народе было известно про это сияние. Говорили, что там другая вода и именно она создает этот свет.
Удивительным было сочетание хладнокровия и новой, неизведанной силы. Реальность, определенность и уверенность находили свое выражение и в его позе. Викинг высокого полета, к тому же достигший своей цели. Кое-какие из голубых кораблей вспыхнули и сгорели в море огня, в потоках эфира. Потом другими был найден закон, согласно которому корабли можно водить и в безвоздушном пространстве, не знающем границ. И тогда они ринулись на штурм необъятной бездны по заранее рассчитанным траекториям. И нашли то прекрасное и полное чудес царство, о котором мечтали Фортунио и Горный советник, — мир, где земля превратилась в кладовые сокровищ, а знание — в силу и власть. Они нашли больше, чем искали. Знание сыграло роль бура в твердой горной породе, наткнувшегося наконец-то на мощные жилы. Это позволило увеличить скорость до таких степеней, что она уничтожила самую себя и перешла в состояние «покоя». В них продолжал жить научный триумф, воспоминание о том историческом поворотном моменте, как тогда у берегов Красного моря. Как говорил Сернер, они проникли в миры, над которыми не тяготело проклятие яблока. Однако существовали, как уже было сказано, еще и теории, объяснявшие внешние изменения, которые не могли ни для кого остаться незамеченными, лишь особой