Моцарт

тогда, когда врач назначил Констанце пребывание на водах в Бадене, а это требовало значительных расходов.

Раздавленный материальными заботами, Моцарт забывал о них, едва погрузившись в чарующий мир музыки. Райский мир, лучившийся неизбывным сияющим светом, атмосфера могучей, безмятежной радости и ангельской веселости захватывали Моцарта, едва он усаживался за клавир. Начиная сочинять, он отрешался от всего, что его окружало. Друзья могли гонять шары на террасе в Бертрамке или громко болтать и смеяться — Вольфганга ничто не беспокоило, словно некая хрустальная стена отделяла его от людей и превращала повседневную жизнь в обитель радости и счастья. Не страдавший ипохондрией и вовсе не чуждавшийся общения с людьми, он обладал удивительной способностью принадлежать лишь тому внутреннему миру, в который погружался, приступая к работе. Все разочарования, которые вызывало безразличие знати, муки ревности из-за ухаживаний, объектом которых Констанца была в Бадене, необходимость заниматься домашними делами и детьми — всего этого в такие часы для него не существовало. Столь свойственное ему отчаяние никогда не посещало его за работой. И если все четыре последние симфонии, Ре-мажор (KV 504), так называемая Пражская, Ми-бемоль мажор (KV 543), соль минор (KV 550) и До мажор (KV 551), названная «Юпитер», выражают духовную озабоченность конечностью человеческой жизни, то страдание, которое заявляет о себе при этом, переносится в сферу, превосходящую фатальность; что еще более важно — возвышенной красотой, которой дышат страницы моцартовских сочинений; сияющей божественной безмятежностью будут проникнуты и композиции для механического органчика в часах, которые он создал для своего рода полунаучного, полуярмарочного зрелища, организованного Кабинетом Мюллера (KV 594). Самое фантастическое из его произведений, Квинтет для стеклянной гармоники, флейты, гобоя, альта и виолончели, которое он написал в 1791 году (KV 617) для одной девушки, Марианны Кирхгесснер, восхитительно игравшей на этом удивительном инструменте, стеклянной гармонике, соединяет в себе пение соловья с «музыкой сфер» и духовными песнями.

По возвращении из Пруссии Моцарт в очередной раз воззвал к щедрости Пухберга. Но его письмо уже не было столь отчаянным, как предыдущее: заемщик почувствовал, что сможет отдать другу все, что занял, так как скоро в его кошелек должны были политься доходы от новой, заказанной ему самим императором оперы Так поступают все.

Глава семнадцатая Большой симфонический триптих

Опера Так поступают все обладала теми блеском и глубиной, изяществом и меланхолией, которые не могли не очаровать как разборчивых знатоков, так и легкомысленную публику. Моцарт так рассчитывал на успех, что за несколько дней до генеральной репетиции пригласил услужливого Пухберга и своего учителя и друга, которым всегда восхищался, Йозефа Гайдна, послушать оперу у себя дома. Пухберг должен был убедиться в возможности получения долга, а Гайдн — в чисто музыкальных достоинствах оперы, после чего Моцарт мог, как бы между делом, заговорить о новом займе.

К тому времени материальное положение семьи стало столь тяжелым, что бедняга Моцарт был вынужден прибегать к услугам ростовщиков, требовавших громадных процентов и выдававших наличными только часть договорной суммы, в счет оставшихся денег клиент получал различные, отнюдь не необходимые ему товары, продавать которые несчастный композитор не умел. Расходы угрожающе росли, а новых долгов едва хватало для уплаты процентов по старым. Моцарт понимал в денежных делах не больше, чем Констанца, и был легкой добычей для жуликов и нелегальных ростовщиков, которые со всей мыслимой изобретательностью вовлекали его в подозрительные сделки, ценой его жутких тревог и тихого отчаяния.

Состоявшаяся 26 января 1790 года премьера оперы Так поступают все прошла с успехом. Казалось, произведению предстояла долгая сценическая жизнь, но 20 февраля — к этому времени оперу давали только десять раз — умер император. По случаю национального траура все театры были закрыты. Когда они открылись снова, опера Так поступают все была почти забыта, а афиши пестрели названиями новых постановок. Такое стечение обстоятельств сказалось на судьбе оперы, обещавшей стать популярной и доходной и способной больше, чем какая-либо другая (кроме, разумеется, Похищения из сераля!), понравиться венской публике. Умонастроение преемника Иосифа II, Леопольда II, осложнило ситуацию еще больше. Новый монарх никогда не принимал всерьез гений Моцарта. Может быть, он разделял враждебность к нему своей матери, Марии Терезии, которая, не доверяя его таланту из-за интриг Леопольда Моцарта и не понимая, что же такого «божественного» находят в произведениях его сына, никогда не выказывала к нему ни малейших признаков благосклонности.

Проявляя скорее слабость, чем собственный вкус, император взялся за реформирование театра, следуя советам соперников директора Оперы Сальери и главного управляющего имперскими театрами Розенберга, которые были уволены со своих постов. Неизвестно по какой причине немилость пала и на Лоренцо Да Понте, а также некоторых певцов, игравших в Так поступают все, в частности, на Фьордилиджи-Камиллу Феррарезе, привнесшую в эту роль много изящества и выразительности. Маловероятно, что произведение снова стали бы играть по причине внезапной монаршей опалы. Еще менее вероятным было, что Хофбург закажет Моцарту новую оперу.

Моцарта не лишили его не особенно завидной должности, обязывавшей поставлять «танцевальную музыку» для балов при дворе, но император остался глух к ходатайствам, с которыми к нему обращался Ван Свитен, пытавшийся помочь своему протеже, который надеялся получить место преподавателя музыки императорских детей и второго капельмейстера двора. Поддержанная дипломатом, который пользовался некоторым доверием у Леопольда II, эта просьба все же осталась без ответа. Казалось, монарх просто игнорировал музыканта, и сам этот факт ранил его больше, чем отказ. События разворачивались таким образом, словно император вообще забыл о существовании Моцарта. Его держали в стороне от празднеств при дворе, не пригласили на концерты, которые давались в честь короля Неаполя Фердинанда, хотя в связи с его визитом из опалы был возвращен Сальери, которому было разрешено дирижировать своей новой оперой; музыканты второго плана, например, Вейгль, получили в связи с этим событием важные заказы и лестное вознаграждение. Не фигурировала его фамилия и в списке девятнадцати композиторов, приглашенных прославить своим талантом коронационные празднества, к которым лихорадочно готовился Франкфурт.

На мой взгляд, Леопольд II проявлял такую подчеркнутую враждебность к Моцарту вовсе не из художественных соображений, а из-за его масонской деятельности. Мечтая о роли «просвещенного деспота», Иосиф II, человек либеральных взглядов и благородных чувств, допускал, что реформы необходимы, и, несмотря на свою робкую натуру и непостоянство характера, выказывал себя другом «просвещения». Он не только не противился франкмасонству, но даже признавал благородство его идеалов того периода. Моцарт, как и Гёте, был франкмасоном потому, что считал: единственное, что поможет избежать революции, это превентивные меры и согласие на законные уступки прежде, чем их потребует народ. Дворяне и даже члены королевской семьи охотно примыкали к первым масонским ложам, а их присутствие привлекало и всех тех, кто мечтал о деятельности в духе порядка и прогресса во благо человечеству. Ложи эти не были ни бунтарскими, ни подрывными; имена самых богатых аристократов значились там наряду с именами известных талантливых людей, а также буржуа. Проницательные умы понимали, что общество благородных людей, охваченных энтузиазмом, и людей решительных, принадлежащих к различным общественным классам, собранное из самых лучших и самых полезных подданных, как показано в Вильгельме Мейстере, способно создать тот новый порядок, который может заменить монархию и Церковь, не упраздняя их, в тот момент, когда неизбежная эволюция идей могла привести к упадку, если не к исчезновению «старого режима». Именно потому что франкмасонство не было во Франции достаточно серьезным движением, французская революция оказалась такой радикально жестокой; французские экстремисты упрекали франкмасонов в аристократическом