облика, которую он немедленно замечал и использовал для создания цельного образа. Он подмечал все: пряди темных вьющихся волос, выбившиеся из-под чепца, высокие скулы, полные губки, маленький прямой носик и изящные темные брови, изгибающиеся, словно крылья птицы в полете.
И конечно, ее глаза. У нее были невероятно красивые глаза. Большие, цвета темного топаза, окруженные густыми темными ресницами, — в них была и мудрость зрелого возраста, и шаловливость юности, и прямота простолюдинки, и загадочность, словно она не от мира сего. Он еще никогда в жизни не видел таких глаз, и ему на мгновение показалось, что передать всю их прелесть на бумаге невозможно, но в следующую секунду он уже не думал об этом: им уже овладела творческая лихорадка. Карандаш метался по бумаге, словно управляемый потусторонней силой, и когда работа была закончена, юный художник замер от удивления и восторга. Это была юная девушка, едва начавшая превращаться в женщину, — неиспорченная, нетронутая. Олицетворение невинности, подумал он, немного ошалевший от торжественности момента. Портрет получится на славу! Это будет самая лучшая его работа.
Всего несколько мгновений назад он находился в состоянии глубокой депрессии, а теперь едва сдерживал охватившее его радостное возбуждение. Иногда такое случается. Погруженный в глубокое отчаяние человек чувствует внезапный прилив вдохновения, которое само по себе является движущей силой. Цвета становятся ярче, звуки резче, запахи интенсивнее. Эштон Киттеридж, отягощенный, казалось, всеми бедами и несчастьями на свете, с головой погрузился в работу, а когда закончил, ощутил мир и покои в душе, удивляясь и радуясь совершенству своего творения.
Эштон уже мысленно представлял себе, как это будет выглядеть на холсте в цвете, обдумывал фон, технику исполнения, тона и текстуру, с помощью которых этот карандашный набросок превратится в произведение искусства. Он был так возбужден, что совершенно забыл о том, что шпионил исподтишка, и, вскочив на ноги, направился к девушке. Она неожиданно повернулась и чуть не столкнулась с ним. В глазах ее застыл ужас. Она охнула и попятилась.
Он пришел в замешательство и расстроился: в портрете невинности не было места страху.
— Извини, я не хотел испугать тебя, — сказал он, протягивая ей руку.
У Глэдис бешено заколотилось сердце, в горле пересохло. Она даже не заметила доброты в тоне молодого человека и его озадаченного взгляда. Ее испугала протянутая к ней рука. Значит, вот от чего ее предостерегала бабушка? Вот чем пыталась соблазнить ее Люси?
Она непроизвольно отступила на шаг, и его рука опустилась. Она заметила, что на нем не было ни пиджака, ни жилета. Ей еще никогда не приходилось быть наедине с мужчиной, одетым в одну сорочку, тем более в его спальне. Она не знала, куда деться от стыда. Даже убежать она не могла, потому что он стоял у нее на пути.
Эш понял, что его появление не только напугало девушку своей неожиданностью, но и вселило в нее настоящий ужас, потому что она, должно быть, видела то, что происходит в этом доме. Он был противен самому себе. От радостного возбуждения не осталось и следа. Он отчаянно старался удержать его, но увы! Эш попытался ее успокоить.
— Я не причиню тебе зла, — сказал он наконец. — Я просто хотел… — Он не закончил фразу, потому что и сам не знал, что собирался сделать, приблизившись к ней. Почувствовав себя полным идиотом, он рассердился, потому что она, судя по всему, не поверила ни одному его слову.
Глэдис настороженно смотрела на него. Молодой человек был красив — высокий, хорошо сложенный, с золотисто-каштановыми волнистыми густыми волосами, в соответствии с модой слегка зачесанными на лоб. Ласковый взгляд его глаз цвета морского тумана успокаивал, а на его юношеском лице не было заметно признаков разгульного образа жизни, столь характерных для золотой молодежи. Глядя на него, трудно было поверить, что он имел дурные намерения, однако что еще могло ему понадобиться от нее?
Надеясь на доброту, которую, как ей показалось, она разглядела в его глазах, Глэдис стала осторожно продвигаться к двери.
— Мне жаль, что я побеспокоила вас, милорд. Я не знала, что в комнате кто-то есть.
Эш улыбнулся, с облегчением поняв, что все-таки не напугал ее до полусмерти.
— Я не хотел, чтобы ты заметила меня, — сказал он и, увидев, как в ее глазах мелькнула тревога, быстро добавил: — И не называй меня «милорд». Я просто Эштон Китгеридж. — Ну и ну! Совсем рехнулся: представляется служанке! Окончательно смутившись, он сделал шаг в ее сторону.
Глэдис испуганно съежилась, глаза у нее от страха сделались круглыми.
— Я порядочная девушка, сэр, — пробормотала она. — Позвольте мне уйти.
Заметив отчаяние в ее глазах, Эш окончательно расстроился. Образ невинности разрушался у него на глазах, и он сам был виноват в этом. Ему безумно захотелось убедить ее не бояться и восстановить образ в том виде, каким он представлял его себе. Он принялся торопливо объяснять ей:
— Ты не так меня поняла. Я сидел там, — он показал жестом в угол, — и рисовал тебя. Видишь? — Он протянул ей набросок.
Глэдис помедлила, не решаясь взглянуть на рисунок, а когда все же осмелилась, охнула от неожиданности.
— Силы небесные! — выдохнула она. — Да ведь это я!
У Эштона отлегло от сердца. Ее глаза восторженно засияли, но спустя мгновение она снова сделалась подозрительной. Быстро наклонив голову, она протянула ему рисунок.
— Очень красиво, сэр. — В ее голосе чувствовалось напряжение. — Можно мне теперь уйти?
— Подожди. — Подчиняясь импульсу, Эштон подписал рисунок и снова протянул его ей. — Это тебе. Кто знает, возможно, когда-нибудь он будет что-нибудь стоить.
Он улыбнулся, и его великодушие было вознаграждено: ее глаза в изумлении распахнулись, а щечки в смущении заалели. Она робко взяла рисунок.
— Это мне, сэр? Вы не шутите?
Эш кивнул, впитывая взглядом свежесть милого девичьего личика, как будто это был животворный нектар.
— Да, это тебе, — повторил он. — И не забудь рекомендовать меня как художника своим друзьям.
Она взглянула на него с благодарностью и благоговением, присела в книксене и выскочила за дверь.
Эш еще некоторое время улыбался, испытывая теплое чувство тихой радости, которую принесла ему эта короткая встреча с невинностью. Но едва успела закрыться за девушкой дверь, как это чувство прошло.
Он улегся на кровать, скрестив на покрывале ноги в модных бальных штиблетах, подложив под голову две подушки и ничуть не беспокоясь о том, что может измять одежду. Он устал, был немного пьян и очень недоволен собой и всем, что его окружало. А самое худшее заключалось в том, что он только что своими руками отдал едва ли не самый лучший из своих рисунков служанке, которая, вполне возможно, использует его в качестве растопки. Он чувствовал себя болваном. Ему вообще не следовало приезжать в Вулфхейвен. Он не любил Уинстона, и ему претило многое из того, что молодой граф называл развлечениями, а сюда он приехал лишь для того, чтобы избежать конфронтации со своим отцом, которая все равно произойдет, так что не было смысла откладывать неизбежное.
Через неделю Эш достигнет совершеннолетия, и отец будет говорить с ним о планах на будущее. Эш не имел понятия, что для него запланировано — вероятнее всего, военная карьера, — однако заранее знал, что это ему не понравится. Знал он также и то, что отцу еще меньше понравится его стремление к самостоятельности.
Всю свою жизнь Эш не ладил с семьей. Иногда он чувствовал себя отверженным, чужеродным созданием, не желающим приспособиться к обществу, в котором родился. Его брат, барон, был точной копией отца; его сестры, как от них и ожидалось, без труда заняли свое место при дворе. Только Эштон никогда не делал того, что от него ждали. Он был равнодушен к моде — ему было странно, что ей уделяют столь большое внимание; он весьма посредственно держался в седле, а в карты и вовсе играл из рук вон плохо. Принца-регента он считал занудой, а его спесивых разряженных фавориток — глупыми куклами. Он любил мать, но они почему-то никогда не могли нормально общаться, и Эштон знал, что она весьма обеспокоена дальнейшей судьбой младшего сына.
Он видел мир не так, как прочие люди его круга; он не мог ценить то, что ценили они, и презирать то, что презирали они; чаще всего он даже не мог понять, кто они такие и почему так ведут себя. Пожалуй, Эшу
