цветка, своеобразную красоту дерева, расщепленного молнией, услышать одиночество в крике птицы, которая ищет свою пару. Иногда он был очень серьезен, иногда его непочтительные замечания заставляли ее давиться от смеха.
В эти дни она очень много смеялась. Ей доставляло огромное удовольствие видеть, как глаза Эша тоже искрятся смехом. Она быстро поняла, что у него в жизни было мало поводов для смеха — не больше, чем у нее, пожалуй. Было очень приятно делить с ним простые радости и знать, что в компании друг друга они находят то, чего никогда не было ни у того, ни у другого порознь.
Было проще простого забыть об опасности, подстерегающей ее в Сиднее, об отчаянии, приведшем ее сюда, а также о предательстве, которое она затевает ради спасения своих друзей. Отчасти это объяснялось оторванностью поместья от внешнего мира и тем, что она ощущала себя здесь как бы вне времени. Но главной причиной всего этого был сам Эш.
Одно лишь общение с ним заставляло обыденное превращаться в необыкновенное. Наблюдал ли он за тем, как заходящее солнце разделяет небо на цветовые слои, или рассказывал ей о местах, в которых ему удалось побывать, и об удивительных вещах, виденных им, он открывал ей мир, о существовании которого она даже не подозревала. Он видел и умел показать красоту дикой природы, находил поэзию в шуме ветра, птичьем гомоне и жужжании насекомых.
Однако он ни разу не попытался взять краски и перенести увиденное им на холст или набросать угольным карандашом на бумаге какую-нибудь особенно поразившую его воображение сцену, и Мадди, которая не могла забыть единственное, что она знала о нем наверняка, все больше и больше удивляло отсутствие у него интереса к собственному врожденному таланту. В нем как бы жили два человека: один — которого она помнила с детства, а другой — сегодняшний. Время от времени они как будто наплывали друг на друга, но никогда не совпадали полностью. Мадди было жаль, что так происходит.
Пожалуй, самое удивительное заключалось в том, что с Эшем было очень легко. Он, казалось, никогда не уставал от ее компании, однако и планов своих не нарушал, чтобы развлечь ее. Он был удобным компаньоном, и Мадди поняла, что подобного у нее в жизни никогда не бывало. Наверное, не бывало подобного и у Эша, поэтому им никогда не было скучно друг с другом. Утром они верхом или пешком прогуливались по поместью. Днем иногда играли в триктрак или в кости. Эш никогда специально не поддавался ей, как это, возможно, сделал бы любой другой джентльмен, и Мадди это в нем неизменно восхищало.
Но лучше всего были вечера. Обычно они сидели в прохладной галерее или в неярко освещенной гостиной с широко распахнутыми окнами. Эш курил одну из своих странных трубочек, свернутых из табачных листьев, которые он привез из Америки, и они просто болтали. Мадди вспоминались встречи с Кэлдером Бернсом, потому что Эштон, как и Кэлдер, был большим любителем поспорить и, подобно Кэлдеру, поощрял Мадди откровенно высказывать свое мнение, затрагивая в беседах с ней самые разные злободневные социальные и политические вопросы.
Иногда Мадди рассказывала ему забавные истории, связанные с «Кулабой», потому что ей нравилось видеть, как в его глазах танцуют искорки едва сдерживаемого смеха, и выслушивать его остроумные замечания. Нередко он, в свою очередь, потчевал ее аналогичными историями, приправленными солеными шуточками, а когда она смущалась и краснела, упрекал ее в излишней щепетильности. Им было так хорошо вместе, что она даже не думала о том, что будет, когда все это закончится.
Вечером третьего дня своего пребывания в Роузвуде она пошла поискать Эша и обнаружила его сидящим за письменным столом в гостиной. В отличие от традиционной английской гостиной эта комната была одновременно и местом отдыха, и кабинетом, имевшим чисто мужской функциональный характер и обставленным очень удобной и отнюдь не новой мебелью. Там были стеллажи с книгами по сельскому хозяйству и агрономии, письменный стол украшали секстант и компас. На стене, над камином, висели ружье и пара пистолетов, которые были всегда заряжены и содержались в полной боевой готовности, напоминая о суровом характере земли, на которой они жили.
Когда она вошла, он что-то писал и не сразу ее заметил. Он вдруг сердито выругался, скомкан листок бумаги и швырнул его в другой конец комнаты. Тут он заметил ее, но вместо того чтобы извиниться, нахмурился еще больше. Потом с силой положил на место перо, чуть было не сломав его.
— Если перо является орудием цивилизованного человека, — проворчал он, — то мне, видимо, лучше было бы жить в пещере. Я не могу даже нескольких цифр написать, не испортив при этом все дело.
Мадди подошла к нему, смущенная тем, что стала свидетельницей проявления его вспыльчивости.
— Я слышала, — нерешительно сказала она, — что у левшей очень часто бывают проблемы с письмом.
— Я не левша, — возразил он. — В том-то и дело. — Он нерадостно усмехнулся. — Можете себе представить, что я некогда мнил себя художником?
Мадди затаила дыхание.
— Вот как? — тихо спросила она. — И что же вы рисовали? — На мгновение ей показалось, что он так и не ответит, погруженный в свои печальные мысли. Но он встал из-за стола и быстрыми шагами пересек комнату. Остановившись перед книжной полкой, он достал небольшой томик и небрежно сунул его ей в руки. — Это.
— «Флора и фауна Северной Америки. Рисунки, сделанные вдоль сорок девятой параллели Эштоном Киттериджем», — прочитала она и принялась перелистывать страницы.
На этих страницах она нашла окончательное подтверждение тому, что молодой человек, которого она некогда знала, все еще жив, что он не был плодом ее воображения, и у нее появилось такое ощущение, словно она встретилась со старым другом. Она забыла о его недавней вспышке гнева, позволив рисункам перенести себя за океан, на континент, где она никогда не бывала. Она увидела широкие, открытые всем ветрам равнины и массивы высоких лесов, бурные реки и заросшие высокой травой болотистые участки. Он заставил ее не только увидеть, но и почувствовать то, что было изображено, — дикую грацию резвящихся лисят, ярость раненого медведя, проблеск надежды и трогательное появление первого цветка, сумевшего пробиться сквозь корку снега. Таким она и помнила его. Человеком, рука которого несколькими штрихами запечатлела ее, не позволяя забыть то, о чем ей не хотелось помнить.
Она закрыла альбом и задумчиво погладила рукой переплет. Потом, стараясь унять дрожь в голосе, сказала:
— Рисунки великолепные.
— Чепуха! — встрепенулся он. — Кто бы мог подумать, что мой единственный шанс увековечить свое имя заключается в подобной ерунде? — Он взял у нее альбом, и раздраженное выражение на его лице сразу же исчезло. — Наверное, правильно говорят, что человек начинает ценить то, что имеет, только потеряв его, — грустно добавил он.
Он поставил альбом на полку, и гнев его совсем утих, уступив место усталости. Мадди понимала, что ему не хочется обсуждать эту тему и. продолжая ее, она может нарваться на неприятности. И все же она не удержалась от вопроса:
— Почему вы больше не рисуете?
Он повернулся к ней с вымученной улыбкой, не в силах сдержать свою боль.
— Взгляните на мою руку, дорогая. — Он протянул правую руку, попытался сжать кулак и не смог. Пальцы, не достигнув ладони, начали дрожать. Он снова раскрыл кулак. — Она теперь ни на что не годится.
Внутренний голос подсказывал ей: «Остановись! Говорить об этом дальше опасно!» Возможно, всего неделю назад она бы к нему прислушалась, но теперь их связывал не просто эпизод прошлого, который она хранила в тайне. Теперь она знала его гораздо лучше, и ей было небезразлично все, что его касается.
Тревожно и ласково глядя в его глаза, она спросила:
— Что произошло?
Он взглянул на свою руку, как будто все еще удивляясь ее неспособности подчиняться простейшим командам или, возможно, надеясь, что когда-нибудь все изменится.
— Это часть цены, которую я заплатил за право жить, — усмехнувшись, сказал он.
Ей хотелось взять его искалеченную руку, погладить ее, приложить к шеке, дать ему понять, что и ей известно, что такое боль и утрата. Она, конечно, этого не сделала, а лишь тихо спросила:
— А какова была другая часть цены, которую вы заплатили?
