— Значит, ты с ними знаком? — потрясенно спросила Рут, в то время как Септимус взревел:
— Он из Зайбэков?
— Да — и да.
Септимус ослабил хватку и выпустил меня. Я был вне себя. Передо мной лежали ответы на сотни загадок, но я не мог ждать. Тэнзи! Лгал ли Джулс? Или, может, хотя и маловероятно, она действительно в безопасности? Есть обязанности, которые перевешивают даже самое отчаянное любопытство.
Должно быть, кот уловил мои колебания. Своим высоким прокуренным голоском он произнес:
— На твоем месте я бы спасался бегством.
— Заткни пасть, ты, невыносимое животное! — крикнула Мэйбиллин и запустила в него вышитой салфеткой. Кот с легкостью увернулся и без предупреждения прыгнул ко мне на руки. Он был тяжелый, а изо рта у него пахло мясными белками.
— Они меня убьют? — в мою кровь хлынул адреналин.
— Конечно же, нет. Здесь ведь не дом Атрея [15], — Когтяра поднял мордочку и медленно, понимающе подмигнул мне мохнатым веком. — Но если бы я знал эту компанию — а я хорошо ее знаю — то решил бы, что на ближайшие триста лет они засадят тебя чистить картошку, — оттолкнувшись от моей груди, он со стуком приземлился на ковер и принялся нахально умываться.
В ту же секунду, я повернулся, на всех парах бросился в кладовку, оттуда в ванную и запер дверь. У меня по коже бегали мурашки. Отголоски сказок братьев Гримм неожиданно показались весьма уместными. Я попал в кошмарную, жестокую историю. Ручка двери задрожала. Я безумно усмехнулся.
— Мальчик-с-пальчик!
Ничего не произошло. О’кей, попробуем еще раз. Я громко произнес:
— Дай мне Тэнзи.
Тяжелое плечо врезалось в дверь. Что, существовало какое-то минимальное требование к пространству, которое мешало им телепортироваться в туалет? О господи, в таком случае, то же самое ограничение не даст мне телепортироваться отсюда. Нет, предположим, что имя Тэнзи — не ключ. Может, она не входит в состав этой семейки.
Ба-бах, трах-тарарах. Приглушенные вопли. Отличная крепкая дверь, уважаю.
Мэйбиллин использовала какой-то технический термин, описывая место складирования трупов. Хорошо, ладно, посмотрим, обладает ли система памятью и интеллектом хотя бы одного из роботов Рут:
— Дай мне… эээ… сборный нексус прошлой ночи. Рвущийся холст. Свет льется в окна на керамическую
плитку. Дом Тэнзи, ванная наверху. Вид из старого зеркала. Я бросился через порог, и в этот момент дверь в туалет распахнулась. Я мельком уловил налитое кровью лицо Септимуса, его толстую протянутую руку — и оказался на другой стороне.
— Закрыть Schwelle! — заорал я, стоя одной ногой в раковине, и спрыгнул на пол, понятия не имея, сработает ли это. Может, и сработало. По крайней мере, что-то произошло, потому что зеркало было на месте, гладкое, прохладное, отражающее мою спину. Тяжело дыша, я выждал несколько секунд и пробормотал:
— Господи!
Дом казался каким-то пустым и зловещим. Я сбежал вниз по лестнице, рванулся к кухне — и, не успев войти, услышал тихие голоса.
Тетушка Тэнзи разливала чай в свой лучший сервиз. В центре стола красовались тарелка с булочками, и блюдечко с желтым маслом, и кувшинчик с молоком, и серебряная сахарница. Тетушка беседовала не с миссис Эбботт. Когда я ворвался в кухню, мусорщик повернулся в своем кресле и дружески мне кивнул.
Семь
Мне требовалось сознание Артура, если это, конечно, хоть что-то значило, поэтому мы парализовали его произвольную мускулатуру с помощью стандартных нервных блоков — отдаленных производных смертельного яда кураре — во избежание подергивания или чего похуже. Моя медсестра, Мелисса Деметриополюс, также отвечавшая за анестезию, ввела ему в кровь очень низкую дозу гипнотика через внутривенный катетер в левой руке, ровно столько, сколько требовалось, чтобы загасить искры мыслительной деятельности, по-прежнему теплившиеся в его несчастном сбитом с толку мозгу. Голову неподвижно закрепили в стереотаксической рамке, и я ввела быстродействующий анальгетик в несколько точек выбритого участка черепа, дорзофронтально и медиально. Немного выждала, пока наступит полное онемение, затем активировала сверло, источающее привычный запах паленого, которое пассивные сканеры уверенно направили в точку рядом с областью Бродманна 24 и ближайшими базальными ганглиями. Я уже располагала картой функциональных участков его мозга, полученной в результате пяти утомительных сессий в огромных шумных сканерах ФМРИ и ПЭТ [16]. Крови было немного, хотя, если не проявить должной аккуратности, скальп имеет тенденцию к сильному обескровливанию. Я провела стеклянные электроды сквозь кору и дальше, в поясную извилину, большую извилину на внутренней стороне полушария, куда весьма трудно добраться, глубоко в сплетение, отвечающее за волевой акт — так сказать, за способность выбирать и действовать по своему усмотрению. Разместив электроды толщиной с волос, мы в течение четверти часа отслеживали соматические маркеры, калибруя нашу позиционную точность до сотен нанометров. В дальнем конце театра бесстрастно застыла Джесс, кузина Хэндли, завернутая в зеленые покрывала, ее голова с выбритым участком топорщилась размещенными в поясной извилине электродами. Она наблюдала на мелькающими на мониторах огоньками, и ее странное равнодушие отражалось на приборах. Я подумала, что для пятидесятилетней женщины с выбритым черепом она смотрится потрясающе привлекательно.
— Что ж, выглядит нормально, — наконец сказала я. — Готовы, мисс Хэндли?
— Не будем ходить вокруг да около, — слегка невнятно отозвалась женщина. — Врубайте его.
Я сверкнула своей профессиональной улыбкой и кивнула оператору квантовой связи, крепкому бородатому парню по имени Гилберт Грант, каким-то чудом убедившему меня предпринять весь этот безумный эксперимент.
Гилберт нажал на кнопку.
Я знаю, что вы следите за мной, и мне наплевать. Наблюдатели должны наблюдать, а мы — выдерживать их взгляд. Образ и вдох, тело и дух — они больше, чем мир.
Сегодня зеленый лист спорхнул с ветки, словно птица. Я поймал его в ладонь. Длинный, и тонкий, и такой зеленый. Сегодня за обедом на столе лежала зеленая скатерть. Я сам похож на зеленый. Это цвет моего левого глаза. А правый — красный от постоянного зуда. Когда смотришь сквозь лист на небо, видны сосуды, полные бледно-зеленой крови, совсем как в мохнатой гусенице, на которую я наступил и раздавил, только не такой желтой. Душа осторожно крадется по телу, подсматривает одним глазом. Она никого не беспокоит, только все время смеется. Думаю, ее смешит зеленый. Не знаю, почему.
Я всегда был красивым ребенком. Хотя отчего они называют меня ребенком, мне уже шесть, и я принадлежу самому себе, даже если ем их пищу и пачкаю их зелень. Они смотрят, но их взгляды смущенно ускользают в сторону. Что-то сжимает мои руки, меня поднимают, вокруг — снова трава, длинная и пушистая, в ней кишат маленькие животные. Весь день солнце ползет по небу, выжигает его голубизну, и яростная белизна поднимается из зелени, плывет по серой синеве и поет, превращаясь в пурпур, а черные твари падают в кроны деревьев. Я должен быть солнцем, горящим шаром, бьющимся в теле и несущимся, несущимся от зеленого к красному, отчаянно царапающегося, чтобы назавтра снова возвратиться для следующей попытки. Ведь солнце никогда не умрет.