и наезжали разные тевтоны. Фамилии нам стоили трудов. Возможно, Хомутовы — Гамильтоны». «Натоплено, а чувствую озноб». «Напрасно ты к окошку прислонился». «Из-за твоих сверкающих зазноб». «Ну что же, убедился?» «Усомнился. Я вижу лишь аллею и сугроб». «Вон Водолей с кувшином наклонился». «Нам телескоп иметь здесь хорошо б». «Да, хорошо б». «И ты б угомонился». «Что?! Телескоп?! На кой мне телескоп!» «Ну, Горбунов, чего ты взбеленился?» «С ногами на постель мою ты влез. Я думаю, что мог бы потрудиться снять шлепанцы». «Но холодно мне без, без шлепанцев. Не следует сердиться. Я зябну потому, что интерес к сырым лисичкам в памяти гнездится». «Не снился Фрейду этакий прогресс! Прогресса же не следует стыдиться: приснится активисту мокрый лес, а пассивист способен простудиться». «Лисички не безвредны, и, по мне, они враги душевному здоровью. Ты ценишь их?» «С любовью наравне». «А что ты понимаешь под любовью?» «Разлуку с одиночеством». «Вполне?» «Возможность наклониться к изголовью и к жизни прикоснуться в тишине дыханием, руками или бровью…» «На что ты там уставился в окне?» «Само сопротивленье суесловью». «Не дашь ли ты мне яблока?» «Лови». «Ну, что твои лисички-невелички?» «Я думаю обычно о любви всегда, когда смотрю я на лисички. Не знаю где — в уме или в крови, — но чувствуешь подобье переклички». «Привычка и нормальное, увы, стремление рассудка к обезличке». «То область рук. А в сфере головы — отсутствие какой-либо привычки». «И, стало быть, во сне, когда темно, ты грезишь о лисичках?» «Постоянно». «Вернее, о любви?» «Ну все равно. По-твоему, наверно, это странно?» «Не странно, а, по-моему, грешно. Грешно и, как мне думается, срамно! Чему ты улыбаешься?» «Смешно». «Не дашь ли ты мне яблока?» «Я дам, но понять тебе лисичек не дано». «Лисички — это, знаешь, полигамно. Вот! Я тебя разделал под орех! Есть горечь в горчаковской укоризне!» «Зачем ты говоришь, что это грех? Грех — то, что наказуемо при жизни. А как накажешь, если стрелы всех страданий жизни собрались, как в призме, в моей груди? Мне мнится без помех грядущее». «Мы, стало быть, на тризне присутствуем?» «И, стало быть, мой смех сегодня говорит об оптимизме». «А Страшный Суд?» «А он — движенье вспять, в воспоминанья. Как в кинокартине. Да что там Апокалипсис! Лишь пять, пять месяцев в какой-нибудь пустыне. А я пол-жизни протрубил и спать с лисичками мне хочется отныне. Я помню то, куда мне отступать от Огненного Ангела Твердыни…» «Боль сокрушит гордыню». «Ни на пядь; боль напитала дерево гордыни». «Ты, значит, не боишься темноты?» «В ней есть ориентиры». «Поклянись мне». «И я с ориентирами на ты. Полно ориентиров, только свистни». «Находчивость — источник суеты». «Я не уверен в этом афоризме. Душа не ощущает тесноты». «Ты думаешь? А в мертвом организме?» «Я думаю, душа за время жизни приобретает смертные черты».
