к подворотне в — ском переулке, засыпанном снегом. — Флагижухнут. Ветер стихает; и капли влагиразличимы становятся у соперника на подбородке,и трибуны теряются из виду… — В подворотнесветит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто быни пришел сюда первым, колокол в переулкене звонит. И подковы сивки или кауркив настоящем прошедшем, даже достигнув цели,не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.IV. Ист ФинчлиВечер. Громоздкое тело движется в узкой,стриженной под полубокс аллее с рядами фуксийи садовой герани, точно дредноут в мелкомдеревенском канале. Перепачканный меломправый рукав пиджака, так же как самый голос,выдает род занятий — «Розу и гладиолусполивать можно реже, чем далии и гиацинты,раз или два в неделю». И он мне приводит цифрыиз «Советов любителю-садоводу»и строку из Вергилия. Земля поглощает водус неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной,скупо обставленной, нарочито пустынной,жена — он женат вторым браком, — как подобает женам,раскладывает, напевая, любимый ДжономГолсуорси пасьянс «Паук». На стене акварель: в водеотражается вид моста неизвестно где.Всякий живущий на острове догадывается, что раноили поздно все это кончается; что вода из-под крана,прекращая быть пресной, делается соленой,и нога, хрустевшая гравием и соломой,ощущает внезапный холод в носке ботинка.В музыке есть то место, когда пластинканачинает вращаться против движенья стрелки.И на камине маячит чучело перепелки,понадеявшейся на бесконечность лета,ваза с веточкой бересклетаи открытки с видом базара где-то в Алжире — грудыпестрой материи, бронзовые сосуды,сзади то ли верблюды, то ли просто холмы;люди в тюрбанах. Не такие, как мы.Аллегория памяти, воплощенная в твердомкарандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом.Дом на пустынной улице, стелящейся покато,в чьих одинаковых стеклах солнце в часы закатаотражается, точно в окне экспресса,уходящего в вечность, где не нужны колеса.Милая спальня (между подушек — кукла),где ей снятся ее «кошмары». Кухня;издающая запах чая гудящая хризантемагазовой плитки. И очертания телаоседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.Посредине абсурда, ужаса, скуки жизнистоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанкумелкие вещи — с розой, подобно знакубесконечности из-за пучка восьмерок,с колесом георгина, буксующим меж распорок,как расхристанный локомотив Боччони,с танцовщицами-фуксиями и с еще нераспустившейся далией. Плавающий в покоемир, где не спрашивают «что такое?что ты сказал? повтори» — потому что эховозвращает того воробья неизменно в ухоот китайской стены; потому что тыпроизнес только одно: «цветы».V. Три рыцаряВ старой ротонде аббатства, в алтаре, на полуспят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу —мраке ротонды, как каменные осетры,чешуею кольчуги и жабрами лат. Все тригорбоносы и узколицы, и с головы до пятрыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спятдольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Рукискрещены на груди, точно две севрюги.За щелчком аппарата следует вспышка — родвыстрела (все, что нас отбрасывает вперед,на стену будущего, есть как бы выстрел). Трирыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутрикамеры то, что уже случилось — либо при Пуатье,либо в святой земле: путешественник в канотьедля почивших за-ради Отца и Сынаи Святого Духа ужаснее сарацина.
