Конни Брокуэй
Мой милый враг
Глава 1
Известие о кончине Горацио Элджернона Торна пришло одновременно с письмом от него:
Эйвери, врачи дали понять, что долго я не проживу и мне лучше привести в порядок свои дела. Именно так я и намерен поступить. Распорядившись передать это письмо в твои руки до оглашения завещания, я тем самым оказываю тебе услугу, заранее сообщая тебе свою последнюю волю. Этим одолжением ты обязан исключительно моему чувству родственного долга, о котором так мало знаешь ты сам.
Ты, очевидно, уже решил, что так как единственным моим наследником мужского пола является твой кузен Бернард, то после моей смерти ты становишься его опекуном. Однако ты ошибся, и сейчас я объясню тебе почему.
Прежде всего ты слишком похож на своего отца. Несмотря на все мои усилия тебя перевоспитать, чтобы устранить это сходство характеров, ты так и остался человеком безответственным, а кроме того, упрямым и своенравным. Последние два качества могли бы сослужить тебе хорошую службу, будь ты здоровым и крепким от рождения, как я сам в молодые годы, и обеспечить тебе первенство среди ровесников. Однако ты слишком немощен в физическом отношении, и ни один уважающий себя мужчина не подчинится по доброй воле слабаку.
Я пришел к выводу, что ты можешь служить пагубным примером для Бернарда, в особенности на данном этапе его жизни, когда он проявляет ту же прискорбную склонность к телесной слабости. Не думай, что я забыл о том, сколько раз ты использовал свою болезнь как предлог, чтобы вместо занятий отлеживаться в школьном лазарете, или о тех письмах, в которых наставники просили забрать тебя домой до окончания семестра — все из-за того же злосчастного недуга. Такой человек, как ты, способен только изнежить Бернарда, а поскольку мальчику со временем предстоит унаследовать огромное состояние, ему лучше побороть эту слабость раз и навсегда. Поэтому я поручил опеку над Бернардом членам правления банка, которых знаю лично уже многие годы.
Что касается тебя, Эйвери, то, как уже сказал, я полностью сознаю свой родственный долг перед тобой. В течение следующих пяти лет ты будешь получать приличное ежемесячное содержание — либо от упомянутых лиц из правления банка, либо от некоей мисс Лилиан Бид, к которой после моей смерти перейдет управление Мим-Хаусом. Если по прошествии этих пяти лет имение добьется заметного процветания, она станет его полноправной владелицей. В противном случае наследство будет твоим. Что именно заставило меня внести подобное условие в завещание, тебя не касается. Мим-Хаус принадлежит мне, и я волен распорядиться им так, как мне угодно.
Однако если ты помнишь, я однажды намекнул на то, что со временем имение может стать твоим, и, будучи джентльменом, должен поставить тебя в известность: я не забыл слов, которые ты мог принять за обещание. Я по-прежнему считаю такой исход более чем вероятным. В конце концов, мисс Бид — всего лишь женщина, к тому же девятнадцати лет от роду, и
Если мое решение задело твою мужскую гордость, тем лучше для тебя.
Считай, что вопрос о твоем наследстве отложен до тех пор, пока ты не покажешь на деле — ты заслуживаешь его. Я искренне на это надеюсь. Впрочем, не думаю, будто ты станешь переживать из-за того, что избежал ответственности. Скорее эта временная передышка принесет тебе облегчение. Похоже, ты так же равнодушен к своим наследственным правам, как и к своему кузену.
По истечении пяти лет ты будешь назначен законным опекуном Бернарда. А до тех пор я из могилы советую тебе помнить о скромности, бережливости и долге перед семьей.
— А я советую тебе сгореть в аду!
Эйвери отодвинулся от огромного, видавшего виды письменного стола, стоявшего у стены, и смял в руке письмо. Взгляд его скользнул по нескольким плохо сочетавшимся между собой предметам мебели — жалкому старью, брошенному за ненадобностью прежними жильцами. Если до сих пор он мирился с этой убогой обстановкой, то лишь потому, что знал: рано или поздно у него будет собственный дом. Когда-нибудь он станет владельцем Милл-Хауса.
Пятнадцать лет назад, через неделю после того, как эпидемия гриппа унесла жизни его родителей, Эйвери прибыл в Девон, чтобы познакомиться со своим опекуном и дядей Горацио. Ему тогда только что исполнилось семь лет.
Он вспомнил, как их экипаж выехал из кипарисовой аллеи на мощеную дорогу, ведущую к дому. Ему достаточно было высунуть голову в окно и бросить один взгляд на роскошный каменный особняк, сверкавший в лучах солнца подобно янтарю в оправе из летней зелени, чтобы влюбиться в него раз и навсегда.
Горацио, с улыбкой наблюдавший за племянником, который широко раскрытыми от восторга глазами смотрел на
Дом, в порыве великодушия пообещал оставить усадьбу ему. Впрочем, Горацио вполне мог позволить себе такой широкий жест. Для него Милл-Хаус не значил ничего — просто еще один дом, доставшийся ему от отца вместе с участком земли, отданным под ферму.
Не так уж часто Эйвери приходилось бывать здесь — пару раз во время рождественских каникул и еще две недели в одну особенно памятную осень, — и тем не менее образ Милл-Хауса глубоко запечатлелся в его сознании. И в течение долгого времени, пока, будучи школьником, Эйвери оправлялся от очередного приступа болезни, он мысленно блуждал по коридорам и залам огромного особняка.
Он ждал своего наследства всю сознательную жизнь. Он обожал это место и рвался к нему всей душой, словно влюбленный к предмету своей страсти, даже не сознавая всей ее глубины, до тех пор пока ее, эту страсть, не обратили против него. И вот теперь вдруг оказалось, что он зря так старательно прикидывался равнодушным. Его дом должен был достаться какой-то девятнадцатилетней суфражистке![1].
Эйвери крепче сжал конверт, губы его скривились в горькой усмешке. Он с давних пор стремился закалить дух, чтобы хоть отчасти компенсировать телесную немощь, которая в детстве причиняла ему столько неудобств. Для него это было вопросом жизни и смерти. Какие бы удары, физические или нравственные, ни наносила ему судьба, или его опекун, или товарищи по колледжу, он неизменно принимал их с достоинством, что помогло ему заслужить уважение и восхищение — по крайней мере со стороны сверстников. Более того, Эйвери не раз умолял своих преподавателей не упоминать в письмах к дяде о его болезнях, зная, что это только вызовет у опекуна досаду. Однако судя по письму Горацио, наставники часто оставляли его просьбы без внимания.
Все достояние Эйвери заключалось в его остром уме, статусе джентльмена и надежде со временем стать хозяином Милл-Хауса. И вот теперь вопрос о его наследстве был отложен до лучших времен. А пока домом будет распоряжаться эта… Лилиан Вид.
Имя показалось ему знакомым. Помнится, однажды он видел ее карандашный портретов одной из газет. Высокая, чернобровая, похожая на цыганку девушка, кумир местных суфражисток.
Каким образом этой маленькой нахалке удалось втереться в доверие к Горацио? Да и отважится ли она принять на себя столь большую ответственность? Он был уверен: ни одна девушка, только что покинувшая школьную скамью, не способна управлять таким имением, как Милл-Хаус, да к тому же еще добиться успеха.
Пять лет. Эйвери откинулся на спинку вращающегося кресла, пытаясь спокойно обдумать положение. Но несмотря на все усилия, в душе его по-прежнему кипел гнев. Проклятие! Целых пять лет!
Сама мысль об этом вызывала у него дурноту. Эйвери разорвал письмо на мелкие кусочки. Гордость была для него слишком дорогим удовольствием, однако в данном случае это было единственное удовольствие, которое он мог себе позволить. Он разжал пальцы, наблюдая за тем, как обрывки письма, кружась, падают на пол. Теперь он знал, как ему следовало поступить.
Черная дверь орехового дерева, ведущая во внутренние помещения адвокатской конторы «Гилкрайст и Гуд», внезапно распахнулась, и Лили Бид пулей вылетела из кабинета. В руках она сжимала конверт.
Она оглянулась. Никто не последовал за ней в приемную — ни прелестная молодая вдова, ни
