свечи в пруду и все прочее очень мило. Хотя скалу, из которой льется шампанское, можно было заменить…
И тут она расплакалась. Он попытался обнять ее, но она не пожелала. Вырвавшись из его рук, она бросилась на искусственный берег пруда, горько рыдая.
Такого он вынести не мог. Он решительно, хотя и нежно, сгреб ее в охапку, поднял и посадил к себе на колени. Она почти не сопротивлялась и вскоре обвила его шею руками и промочила насквозь его сорочку слезами. Он дал ей выплакаться, но недолго. Сомнительно, что его Эви много времени проводила в слезах.
— Эви, ты не создана для того, чтобы стать организатором свадебных приемов. По неизвестным причинам обстоятельства словно сговорились сводить на нет все твои усилия. Ну и что? — Уловив, что всхлипывания на мгновение прервались, он продолжал с еще большей убедительностью: — Зачем тебе понадобилось заниматься таким делом в дополнение ко всему остальному, что ты уже умеешь?
— Потому что. Потому что тетушка Агата понадеялась на меня, а я обманула ее ожидания!
— Ну и что? — резонно спросил он.
Она подняла свое мокрое от слез, трогательное личико и, встретившись с ним взглядом, снова уткнулась в его сорочку.
— Тебе легко говорить. Тебе, с твоей внешностью… А для людей вроде меня это важно, — продолжала она приглушенным голосом. — Потому что, если ты не оправдываешь ожидания людей, с тобой не хотят иметь ничего общего. Какой прок от никчемной старой девы? Никакого. Она абсолютно никому не нужна.
А-а, вот, значит, в чем дело. Он подозревал. А теперь убедился, что прав. Он понимал, что в течение следующих нескольких минут ему необходима крайняя осторожность, такая осторожность, какую соблюдают при соприкосновении со взрывчатым веществом или с каким-нибудь сверхсекретным документом или с человеческой жизнью. Потому что она была его жизнью и последующие несколько минут могут определить его будущее.
— Эви, милая Эви. Твоя тетушка Агата никогда не просила тебя заниматься вместо нее ее бизнесом. Ты сама говорила мне: она сбежала, не сделав никаких распоряжений относительно продолжения своего бизнеса, — заметил он. — Моя дорогая, ее мысли были заняты не бизнесом, не прибылями, не семьей и даже не тобой. Она не будет винить тебя за то, что ты не сделала ее предприятие процветающим, потому что ей безразлично. Она влюблена, а до всего прочего ей нет дела.
— Откуда ты знаешь? — спросила она, поднимая голову.
— Потому что я влюблен в тебя, Эви, и потому что только что понял, что влюбленность отметает прочь все другие соображения.
Ее поразительные глаза вдруг округлились. Она даже рот приоткрыла от удивления, хотя быстро закрыла снова.
— Ты говоришь такие слова только из-за того, что произошло прошлой ночью, ты чувствуешь себя обязанным?
Джастин встряхнул бы ее, но тогда он отодвинул бы ее от себя, а ему хотелось, чтобы она к нему прикасалась. Он, кажется, всю жизнь ждал такой вот интимной близости. Нет, он не выпустит ее из рук, пусть даже для того, чтобы научить уму- разуму.
— Ну что ж, да. Я обязан. Мы спали вместе, — осторожно напомнил он. — Само собой, такие отношения налагают на меня обязательства. Но и на тебя тоже.
— Ага! — торжествующе воскликнула она и горько всхлипнула.
— Что значит «ага»? — спросил он, сбитый с толку.
— Ты хочешь жениться на мне, потому что считаешь женитьбу своим долгом чести.
Он все еще не понимал. Она смотрела на него так, словно он вызывал отвращение. Что, собственно, плохого в долге чести?
— Что плохого в долге чести? — спросил он. — Мне казалось, что ты хотела бы, чтобы мужчина, который желает жениться на тебе, обладал честью.
Теперь настала ее очередь прийти в смущение. Разумеется, она хотела, чтобы он был честным. Он и был честным. Она любила его в том числе и за это. Но она не хотела, чтобы он делал предложение исключительно потому, что его обязывает честь. Она хотела, чтобы было потому, что он любит ее. Черт побери! Она не знала, что и думать!
— Я чувствую себя нечестной по отношению к тебе, — наконец пробормотала она, понимая, что несет вздор и что следовало бы высвободиться из его объятий. Но она ощущала себя в его объятиях настолько «на своем месте», что никак не могла заставить себя покинуть его.
— Нечестной? — удивился он, сдерживая смех. — А какой же ты себя чувствуешь?
— Нечестной, — хриплым голосом проговорила она.
— Дорогая, удивительная, беззащитная, гордая Эви, я не желторотый юнец, и хотя мой опыт отношений с прекрасным полом является более ограниченным, чем ты когда-то думала, я не являюсь девственником и не являлся таковым, когда пришел к тебе.
Она отчаянно покраснела и с удивлением заметила, как окрашивается темной бронзой и его кожа.
— Я не из тех мужчин, которых половое влечение заставляет забывать обо всем остальном. И хотя я был и всегда буду без ума от тебя, я все же мог бы уйти из твоей комнаты, задолго до того как мы достигли точки невозвращения, хотя испытал бы немалый дискомфорт и чувство вал бы себя несчастным.
Она молча смотрела на него, вслушиваясь в его слова, пытаясь найти в них скрытый смысл. Он заметил ее замешательство и снова пришел ей на помощь.
— Я, пытаюсь сказать, хотя у меня плохо получается, что, когда я занимался с тобой любовью, мысль о том, что я хочу жениться на тебе, полностью сформировалась и была принята и одобрена всем моим существом: телом, разумом, сердцем и душой. Но, признаюсь, я согрешил, Эви. Я хотел тебя так сильно, так отчаянно, что решил не говорить тебе, что люблю тебя, чтобы позволить тебе самой разобраться, испытываешь ли ты ко мне то же самое. Поэтому я, словно трус, стремился привязать тебя к себе. Именно поэтому я занимался с тобой любовью, не признавшись тебе в любви, не заявив о своих намерениях и надеясь, что ты окажешься рабой условностей и будешь чувствовать себя обязанной выйти за меня замуж. Не следовало мне быть таким самоуверенным.
Губы его сложились в кривую улыбку.
— Скажи, ты сможешь меня простить?
У нее перехватило дыхание, слезы стояли в глазах, и ей больше всего на свете хотелось ответить ему: «да! да!» и еще раз «да!». Но она привыкла не доверять мужчинам, и хотя ей очень хотелось верить Джастину и сердце требовало, чтобы она признала правдивость его слов, смятенный разум все еще сомневался.
— Почему ты любишь меня? — спросила она.
Он взглянул на нее. На ее прекрасную, словно фарфор, кожу, на ее темные, полуприкрытые веками глаза и массу спутанных шелковистых кудряшек, на ее узкие ступни, изящные предплечья, хрупкие ключицы, тонкие запястья и голубые кровеносные сосуды, просвечивающие сквозь кожу на груди. Он окинул взглядом разрушения вокруг, припомнил вырвавшееся у нее мучительное признание: «Какой прок от никчемной старой девы? Никакого. Она абсолютно никому не нужна», — и понял, что нашел ответ.
— Потому что я красивая? — тоном искусительницы спросила она.
— Разве внешность важна?
— Может быть.
— В таком случае — да, — просто заявил он. — Ты красива. Твоя красота сводит меня с ума и горячит кровь. — Она попробовала отвернуться, но он взял ее за подбородок и заставил смотреть в глаза, горевшие страстью. — Я вижу тебя, вижу линию твоей щеки и случайный жест — и мне хочется поцеловать тебя. Я прикасаюсь к твоей коже, и моя плоть напрягается от желания. Я целую твои губы и чувствую, как ты мне нужна.
У нее заалели щеки, и она опустила глаза. Он снова поднял ее подбородок.
— Но, Эви, — продолжал он, — даже если твои черты огрубеют, на коже появятся морщинки, а спина сгорбится от старости, я по-прежнему буду хотеть тебя. Ты мила моему сердцу и не только горячишь мне кровь, но согреваешь душу. Я хочу ощущать тебя в своих объятиях. Эстетическое наслаждение сердца превосходит чувственное наслаждение и подчиняется своим собственным понятиям о совершенстве.
Она судорожно повела плечами. Выражение его лица смягчилось, взгляд стал искренним и открытым, а прикосновение — почти благоговейным, и все же она дрожала.
— Да, я люблю тебя, Эви. И ты это знаешь.
Она действительно знала. Он не сказал ни слова о ее уме, о ее проницательности, о ее способностях или о компетентности — обо всех тех качествах, которыми она всю жизнь гордилась и которые всю жизнь совершенствовала, для того чтобы внести свой вклад в отношения — дружеские, товарищеские или, если будет на то Божья воля, любовные. Но нет. Он игнорировал все ее великолепные качества и говорил только о чем-то эфемерном, что, на ее взгляд, самб по себе вызывало подозрения — о красоте, которая, как он сам признавал, должна увянуть. Тем не менее она еще никогда не была так уверена в том, что он говорит правду, как тогда, когда услышала его слова: «Я люблю тебя».
— Остается ответить на единственный вопрос, — проговорил он спокойным, уверенным тоном. — Ты меня любишь, Эви?
Она не могла отрицать своего чувства. И не хотела, однако все еще боялась. Всю жизнь она защищала себя от возможной боли, а теперь вот лицом к лицу столкнулась с любовью, о которой и мечтать не смела. Но может быть, так и всегда бывает с настоящей любовью, подумала она с неожиданным прозрением.
— Да. О да, я люблю тебя. Думаю, что я полюбила тебя еще тогда, когда мне было пятнадцать лет.
Он плотно зажмурил глаза и осыпал поцелуями ее щеки, глаза, губы, а она отвечала ему с таким же самозабвением, словно в мире не существовало никого, кроме него.
Долгое время спустя, когда их поцелуи стали более спокойными и уверенными, она, чуть отстранившись, заглянула ему в лицо любящим взглядом и спросила:
— Мы действительно
