– Утро ясное, солнечное, сэр, – сказала я. – Дождь давно перестал, и тучи рассеялись. Все такое свежее и умытое! Скоро вы отправитесь на прогулку.
Я вернула свет его чертам: они просияли.
– Ты правда здесь, мой жаворонок! Подойди же ко мне! Ты не скрылась, не исчезла? Час назад я слышал, как высоко над лесом распевал твой родич. Но его песня для меня так же лишена музыки, как восходящее солнце – лучей. Для меня вся музыка земли сосредоточена в устах моей Джейн (хорошо, что они не молчаливы от природы!), весь мой солнечный свет – это ее присутствие.
Такое признание своей зависимости вызвало слезы на мои глаза: будто царственный орел, прикованный к тонкой жердочке, был вынужден просить воробушка быть его защитником и питателем.
Прочь слезливость! Я смахнула с лица соленые капли и занялась приготовлением завтрака.
Почти все утро мы провели на воздухе. Я вывела его из сырого дремучего леса на веселые луга. Я описывала ему, как ярко они зеленеют, какими освеженными выглядят цветы и живые изгороди, как бездонна голубизна небес. В прелестном уголке я нашла ему сиденье – широкий сухой пень. А когда он сел и привлек меня к себе на колени, я не воспротивилась. Зачем? Если и ему, и мне равно хотелось быть как можно ближе друг к другу? Лоцман улегся рядом с нами, кругом царили тишина и покой.
Внезапно он крепче сжал меня в своих объятиях и заговорил со страстностью:
– Жестокая, жестокая беглянка! Ах, Джейн, что я пережил, когда обнаружил, что ты покинула Тернфилд, что тебя нигде нет, а осмотрев твою комнату, понял, что ты не взяла с собой денег и ничего ценного, что могла бы продать! Подаренное мной жемчужное ожерелье покоилось в своем футляре, твой багаж стоял упакованный для свадебного путешествия, по-прежнему запертый и перевязанный ремнями. Что будет с моей любимой? – спрашивал я себя, – без денег, без крова над головой? Так что же с ней было? Расскажи!
Подчинившись, я начала рассказывать о том, что произошло со мной за этот год, постаравшись как можно меньше касаться подробностей первых трех дней скитаний и голода. Ведь открыть все значило причинить ему ненужные страдания. Даже то немногое, что он услышал, ранило его любящее сердце глубже, чем мне хотелось бы.
Мне не следовало, твердил он, бежать от него без всяких средств к существованию. Я должна была открыть ему свое намерение, должна была довериться ему. Он ни за что не принудил бы меня стать его любовницей. Каким необузданным ни выглядел он в своем отчаянии, он слишком сильно, слишком нежно любил меня и не смог бы быть моим тираном. Он отдал бы мне половину своего состояния, не потребовав взамен даже поцелуя, лишь бы я не отправилась скитаться по белому свету без друзей и поддержки. Он уверен, что я натерпелась куда больше, чем призналась ему.
– Ну, какими бы ни были мои страдания, длились они очень недолго, – ответила я и перешла к тому, как меня приняли в Мур-Хаусе, как я стала деревенской учительницей и прочее. Дошел черед и до того, как я внезапно узнала о своем наследстве и обрела родственников. Разумеется, в моем рассказе часто упоминался Сент-Джон Риверс. И когда я завершила повествование, он тотчас вернулся к этому имени.
– Так, значит, этот Сент-Джон твой кузен?
– Да.
– Ты все время о нем говорила. Он тебе нравится?
– Он очень хороший человек, сэр, и не может не нравиться.
– Хороший человек? Подразумевает ли это почтенного, солидного мужчину пятидесяти лет?
– Сент-Джону только двадцать девять лет, сэр.
– «Jeune encore»,[66] как говорят французы. Он небольшого роста, флегматичен и некрасив? Человек, который слывет хорошим более потому, что не предается порокам, а не потому, что блещет добродетелями?
– Он на редкость деятелен и ставит себе самые благородные и возвышенные цели.
– Но его ум? Вероятно, невелик? Намерения у него наилучшие, однако, слушая его, люди пожимают плечами?
– Говорит он мало, сэр, но то, что он говорит, всегда уместно. Он очень умен, и ум его хотя и не податлив, но первой величины.
– Значит, он талантливый человек?
– Истинно талантливый.
– И отлично образованный?
– Сент-Джон широко осведомлен в самых разных областях и очень учен.
– Мне кажется, ты упомянула, что его манера держаться не в твоем вкусе? Чопорная и ханжеская?
– Я не упоминала про его манеру держаться. Но у меня был бы очень дурной вкус, если бы она мне не нравилась. Он держится любезно и спокойно, как истинный джентльмен.
– Его внешность… Я забыл, что ты говорила о его внешности. Неотесаный деревенский попик, полузадушенный белым шарфом, грохочущий сапогами на толстой подошве?
– Сент-Джон одевается безупречно. И очень красив. Высокий, белокурый, с голубыми глазами и греческим профилем.
(В сторону.) – Черт бы его побрал! (Мне.) – Тебе он нравился, Джейн?
– Да, мистер Рочестер, он мне нравился. Но вы меня об этом уже спрашивали.
Разумеется, я сразу поняла, куда он клонит. Им овладела ревность, она жалила его. Но ему ее укусы были только полезны, так как отвлекали от тягостной меланхолии. А потому я не стала тут же зачаровывать эту змею.
– Быть может, мисс Эйр, вы предпочтете больше не сидеть у меня на коленях? – последовал неожиданный вопрос.
– Но почему, мистер Рочестер?
– Портрет, который вы сейчас набросали, указывает на слишком уж большой контраст. Ваши слова весьма мило нарисовали изящнейшего Аполлона. Он живет в вашем воображении – высокий, белокурый, голубоглазый да еще с греческим профилем. А ваши глаза сейчас устремлены на Вулкана, всего лишь кузнеца, смуглого, коренастого, а вдобавок слепого и безрукого.
– Мне раньше как-то в голову не приходило, сэр, но вы и правда похожи на Вулкана.
– Ну так можете покинуть меня, сударыня, но прежде, – тут он обнял меня даже еще крепче, – извольте ответить мне на вопрос-другой.
Он помолчал.
– Так на какие вопросы, мистер Рочестер?
И вот тут начался подлинный допрос.
– Сент-Джон предложил тебе место учительницы в Мортоне до того, как узнал, что ты его кузина?
– Да.
– Значит, ты часто его видела? Он иногда посещал школу?
– Ежедневно.
– Он одобрял планы твоих уроков, Джейн? Я знаю, они были превосходными, ты ведь очень талантлива.
– Он одобрял их. Да.
– И открыл в тебе много такого, чего не ожидал? Ведь некоторые твои способности – большая редкость.
– Этого я не знаю.
– Ты говоришь, что жила в хижине при школе. Он навещал тебя там?
– Иногда.
– По вечерам?
– Раза два.
Пауза.
– Как долго ты жила с ним и с его сестрами после того, как вы узнали о своем родстве?
– Пять месяцев.
– Риверс проводил с вами тремя много времени?
– Да. Вторая гостиная служила кабинетом для его занятий и наших. Он сидел у окна, а мы за столом.
