здравым смыслом, мягкостью характера и приятной наружностью. Мне не хочется описывать ее внешность в превосходных степенях. Я не склонен называть ее красивой, прекрасной, обворожительной. Спокойные эпитеты более подходят к ее облику и поведению. Она была довольно бледна, черты лица имела мягкие и гармоничные, глаза карие, как у лани, а волосы светло-каштановые. Манера держаться и выражение лица — подобающие истинной леди, а голос нежный и мелодичный. И вот к этой-то даме Эшворт очень сильно привязался. Я не хочу сказать — как любовник, нет, но как муж. И никто теперь не мог обвинить его в грехе непостоянства, потому что чем дольше он с ней жил, тем более зависим казался от ее общества и присутствия. По-видимому, он нашел в ней воплощение мечтаний, свойственных молодым людям, о существе, которое приятно взгляду и созвучно душе и уму, одним словом, то, что многие ищут всю жизнь и никогда не находят.
Миссис Эшворт, несомненно, были присущи и недостатки, но такого свойства, что никогда не оскорбляли придирчивый вкус мужа. Она была утонченна, мила и умна. Со своим кротким характером она сумела создать ему безмятежную домашнюю обстановку, и теперь он не решался нарушить покой своих стен безбожными выходками, которые ранее потрясали своды Холла. Те, кто знали его в новой семейной жизни, едва могли поверить, что уже пять лет его быстроходный пиратский корабль дремлет в такой мирной гавани, но так оно было в действительности.
Некоторые из моих читателей никогда ранее не слышали о мистере Эшворте и, возможно, поэтому имеют самое поверхностное представление о его семейной жизни. Они решат, что жена мистера Эшворта была счастливой женщиной, живя с мужем, которого она любила всем сердцем и который был всегда нежен и, несомненно, ей верен. Часто, когда обстоятельства дела кажутся совершенно ясными, у нас создается впечатление, будто иначе и быть не может. Однако при ближайшем рассмотрении мы обнаруживаем, что совершенно ошибались и что, как это обычно случается, внешность обманчива.
Миссис Эшворт, молодая, милая, привлекательная женщина, была замужем за молодым, красивым, талантливым человеком. Она жила в чудесном старом особняке с настоящим английским парком, зеленым и пространным, где гордость Англии — благородные дубы — увенчивали склоны холмов, по которым бродили олени. То была усадьба с обширными лесами и хорошо возделанными полями, что свойственно для привольно раскинувшегося южного графства. Теперь представьте, как эта леди идет в одиночестве по зеленой аллее, между пастбищами или пшеничными полями во владениях своего мужа. Ее сопровождает большой ньюфаундленд Роланд, которого и в последующие времена, ради нее, содержали в Холле с большой заботой и вниманием. Разумеется, лицо, которого нельзя ясно видеть из-за широкополой соломенной шляпы, должно сейчас выражать счастье, но вот она подняла голову при внезапном посвисте птицы в густой листве наверху, а ее глаза полны слез, от них мокры щеки. Как же это верно, что даже счастливейшие среди нас, подобно итальянской даме с ее укромным святилищем в доме, имеют в глубине души недоступную постороннему взгляду обитель, а в ней тайную скорбь, которая заставляет меркнуть солнце жизни.
Я ведь уже говорил, что в ранней юности мистер Эшворт был странен и непредсказуем? И как будто намекнул, что эксцентрические, причудливые стороны его натуры, казалось, граничат с безумными выходками сумасшедшего? Женившись, мистер Эшворт отстал от некоторых привычек, но разве возможно изменить свой темперамент или особенности своего сознания? Теперь он никогда не дрыгал конечностями как арлекин, не закатывал глаза и не гримасничал словно в припадке эпилепсии. Он больше не вскакивал с места, окруженный присутствующими в гостиной жены, не бросался к фортепиано, не играл, почти падая на клавиши, не изливал чрезмерных порывов души в экстазе вдохновения. Он никогда не пил, не устраивал дебошей, как прежде, когда даже закоренелый негодяй Дэниелс считал, что Эшворт спятил с ума, не разряжал карабин прямо за обедом, не бросал пылающие угли в остолбеневших от изумления и страха друзей, заявляя с кощунственной бранью, что таким образом дает сотоварищам вкусить от адского пламени, который им всем уготован. Забегая вперед, скажу, что все это было не только безумством юности: таковые штуки он выкидывал и в среднем возрасте, когда снова оказался в Йоркшире, но, повторяю, на некоторое время он забыл о прежних выходках. Напротив, высокий и ловкий, он отличался отменными манерами и спокойным достоинством, как подобает любому отечественному джентльмену. Однако эксцентричность, не находившая выхода в одной форме, выражалась в другой, и гораздо более странной и печальной.
У миссис Эшворт в первые три года брака родилось двое сыновей. Их отдали кормилице на одну из приусадебных ферм, где плотные, здоровые шалуны жили среди грубых деревенских ребят, которые гонялись за птицей, пасли коров и лошадей. Но пришло время, и уже пора было благородным отпрыскам возвратиться в Холл, поступить под начало нянь и гувернанток, прилично одеваться и отдавать приказания слугам, как подобает всем дворянским детям, но о мальчиках никто не обеспокоился, о них как будто забыли. А еще прежде было замечено, что мистер Эшворт никогда не спрашивал, как поживают его сыновья, и не проявлял ни малейшей заботы об их благополучии.
Миссис Эшворт иногда навещала их, но всегда бывала поздним вечером, оставалась ненадолго и часто уходила от детей в слезах и с таким горестным видом, словно больше не надеялась их увидеть.
Постепенно слуги и арендаторы стали поговаривать, что мистер Эшворт испытывает неприязнь к собственным детям и что даже решил не признавать их своими и никогда с ними не встречаться. Какими бы невероятными эти слухи сначала ни казались, время подтвердило, что они обоснованны. А Эдвард и Уильям Эшворт окончательно доказали их справедливость своим одиночеством и неприятностями, которые им пришлось пережить в юности, и тяжкой борьбой за существование, выпавшей на их долю, когда они повзрослели. Отношение мистера Эшворта к сыновьям, думаю, имело те же причины, из коих произрастала ненависть императрицы Екатерины к ее сыну Павлу. Каковы бы ни были эти мотивы, но мистер Эшворт всю свою жизнь оставался верным одному и тому же принципу: он не признавал мальчиков за сыновей и наследников, никогда не разговаривал с ними и не истратил даже фартинга, чтобы им помочь. Вот почему мистер Эдвард Эшворт, сидя, в своей йоркширской конторе, щелкая косточками на счетах и подбивая итог своим прибылям за год, обычно говаривал: пусть никто не заводит с ним речь об отце. Он, Эдвард, сам себя создал. Разве кто-нибудь помог ему основать собственное дело? Разве кто ссудил ему первоначальный капитал? И он с воодушевлением повторял снова и снова, что ничем не обязан старому, несчастному негодяю из Хэмпшира, во всяком случае, должен ему не больше, чем самому мелкому счетоводу в своей конторе за один час работы.
Полагаю, я уже достаточно объяснил, почему миссис Эшворт, будучи женщиной мягкосердечной и любящей, не могла быть счастлива совершенно. Как бы она ни любила мужа, но ее натура заставляла ее не менее любить и детей, и, возможно, в ее привязанности к ним было нечто болезненное из-за странной преграды, возведенной мужем между нею и сыновьями, и его строгим запрещением преодолевать ее.
После четырех лет брака у нее родился еще ребенок. Мистер Эшворт, извещенный о его рождении, осведомился, сын это или дочь. Повитуха ответила, что дочь. Лицо его просветлело, словно растаяло облако, омрачавшее его чело, и он сказал: «Это дитя должно остаться в доме и воспитываться здесь». Когда новость достигла ушей матери, во взгляде ее промелькнуло радостное изумление. Выражение лица изменилось. Она встрепенулась, словно получила дополнительную причину поскорее выздороветь и жить, и этот священный момент восторженной радости многое поведал о ее прежних тайных страданиях. Миссис Эшворт принадлежала к числу людей, которые будут улыбаться до последнего, если чашу скорби поднесет к ее губам рука любимого человека.
Однако приближался день воздаяния.
Незачем ходить вокруг да около и откладывать то, что я должен сказать. Мистер Эшворт любил свою Мэри так, как только мужчина способен любить. Он пронзил ее сердце скорбью, но не знал, насколько глубока рана. Да и кто бы мог подумать, что под столь спокойной наружностью скрывается смертельная мука? Он существовал рядом с ней словно в поэтическом сне, как это часто бывает с мужчинами, если они живут с теми, кого обожают. «Но время сна умчалось прочь». В своих грезах наяву он странствовал рядом с ангелом по блаженной земле Бьюлы, а, пробудившись от грез, он, как Беньян, вдруг очутился в [неразборчиво]… пустыне.
Она тихо умерла однажды вечером, после того как мистер Эшворт по просьбе жены поднес ее на руках к окну, чтобы она могла увидеть закат солнца. Она отвернулась от пламенеющего неба, опустила голову ему на плечо и после краткой агонии перестала дышать.
Миссис Эшворт оплакивали многие. Она относилась к числу людей, у которых в жизни почти нет врагов, зато есть немало друзей. Слуги и знакомые жалели о ней. Дети были слишком еще малы, чтобы
