сочинив его под портретом того, кому позволила себя убить, точно так же, как сейчас Илона позволяет убивать себя этому скоту, этому Корну. Щеки матушки Хентьен тоже одутловаты, время и умирание наложили свой отпечаток на ее лицо, и любовь ее ночей мертва, мертва подобно автоматически барабанящему музыкальному автомату, нужно просто залезть внутрь его. Эша охватило чувство ярости.
Неспящий не знает, что его кровать стоит на определенном месте, в доме на определенной улице, он всячески уклоняется от того, чтобы вспоминать об этом. Известно, что неспящие люди легко впадают в состояние ярости; громыханье одинокого трамвая по ночной улице может вызвать у них вспышку злости. И насколько сильнее, наверное, должна быть злость из-за противоречия, которое так велико и вызывает такой страх, что едва ли его можно впредь называть бухгалтерской ошибкой. Дабы вникнуть в суть вопроса, неспящий сломя голову кидается изгонять свои мысли, приходящие откуда-то издалека, может, из Америки. Он ощущает, что в его голове есть какое-то пространство, являющееся Америкой, оно- не что иное, как место будущего в его голове, которое все же не может существовать, пока прошлое столь безудержно обрушивается в будущее, уничтоженное — в новое. Его самого вовлекает в этот обрушивающийся поток, но не только его одного, а и всех вокруг сметает леденящий ураган, все они следуют за тем, кого первого бросило в этот поток, чтобы время снова стало временем. Ведь времени теперь больше нет, есть всего лишь неимоверно много пространства; неспящий, чутко прислушивающийся, слышит, как они все умирают, и хотя он все еще сильно сжимает веки, чтобы не видеть этого, он знает, что смерть — это всегда убийство.
Теперь слово снова оказалось здесь, но оно не припорхало сюда беззвучно, словно мотылек, а пригромыхало, как трамвайный вагон по ночной улице, слово 'убийство' оказалось здесь и возопило. Мертвый распространяет смерть и дальше. Никому не дано выжить. Матушка Хентьен приняла смерть, словно бы это был ребенок, от портного, а Илона получает ее от Корна. Корн, может быть, тоже мертвец; он так же заплыл жиром, как и матушка Хентьен, и об избавлении ему ничего неизвестно. Или, если он еще живой, он умрет, надеяться не на что, умрет, как портной после совершения убийства. Убийство и убийство в ответ, действие и противодействие, обрушивающиеся друг на друга прошлое и будущее, обрушивающиеся в момент смерти, который и есть настоящее.
Возникает желание обдумать это очень хорошо и со всей серьезностью, ибо закрадывающаяся бухгалтерская ошибка не заставит себя долго ждать. Где же еще сложно отличить жертву от убийства? Все должно быть уничтожено, прежде чем мир будет избавлен, что-ж бы достичь состояния невинности! Должен разразиться всемирный потоп: недостаточно, чтобы кто-то один принес себя в жертву, подготовив место! Неспящий еще жив, хотя он, как и всякий неспящий, кажется мертвым, еще жива Илона, хотя смерть уже коснулась ее, и просто кто-то один приносит жертву ради новой жизни, ради порядка в мире, где непозволительно больше будет швыряться ножами. Жертву больше уже нельзя представлять несостоявшейся. И поскольку в состоянии бессонной чуткости были найдены абстрактные и общепринятые понятия, Эш пришел к выводу: мертвые — это убийцы женщин. Но он был жив, и на него возлагалась обязанность спасти ее.
В нем снова возникли желание и нетерпение принять смерть от руки матушки Хентьен, роилось сомнение в том, а не случилось ли это уже. Если уж он берется за смерть, исходящую от мертвых, то он примиряет мертвых, и они успокаивают ся на этой жертве. Какая утешительная мысль! И насколько более сильной яростью может быть охвачен неспящий по сравнению с бодрствующим, настолько же восторженнее воспринимает он и счастье, можно сказать, со своего рода необузданной легкостью. Да, это легкое и избавляющее ощущение счастья может быть настолько светлым, что мрак под его зажатыми веками начинает наполняться сиянием. Потому что теперь больше не было сомнения в том, что он, живущий, от которого женщины могут иметь детей, что он, отдавая себя матушке Хентьен и ее смерти, таким необычным способом не только добивается избавления Илоны, не только навсегда спасает ее от ножей, не только возвращает ей ее красоту и поворачивает вспять все умирающее, вспять вплоть до новой невинности, а что он этим обязательно спасает от смерти и матушку Хентьен, возвращая ее лону жизнь и способность родить того, кто запустит время.
Тут у него возникло ощущение, словно он приехал со своей кроватью из дальней дали на известное место в известную нишу, и неспящий, возродившись в снова проснувшемся желании, знает, что он у цели, хотя еще не у той последней, где символическая и изначальная картины снова сольются воедино, а у той промежуточной, которой должно довольствоваться земному, цели, которую он называет любовью и которая возвышается подобно последнему достижимому твердому участку берега. И как будто в полной противоположности к символической и изначальной картинам женщины странным образом соединились и в то же время разъединились; наверняка матушка Хентьен сидит в Кельне и с нетерпением ждет его, ему известно это, Илона наверняка удаляется в недостижимое и невидимое, и ему известно, что он никогда больше ее не увидит; но там, далеко, на том берегу, где соединяются видимое с невидимым, там бредут они обе, и оба силуэта теряют четкость очертаний и сливаются в один, и даже когда они отделяются друг от друга, они остаются вместе в надежде, которой не суждено сбыться; он должен обнять матушку Хентьен, воспринимая ее жизнь как свою собственную, избавляя, разбудить ее, мертвую, в своих объятиях, с любовью обнимая стареющую женщину, он возьмет на себя груз старения и воспоминание о теле Илоны, а новая девственная красота Илоны поднимет его тоску на еще более высокий уровень; да, так сильно были разделены обе эти женщины, и все-таки они были едины — зеркальное отражение объединяющего, того невидимого, на что непозволительно оглядываться и что все же является родиной.
Неспящий был у цели, он понял, что просто тянул ниточку логических рассуждений и не спать ему пришлось просто для того, чтобы она оказалась длиннее; теперь же он позволил себе завязать последний узелок, и это стало похоже на запутанную бухгалтерскую задачу, которую ему в конце концов удалось решить, это было даже больше, чем бухгалтерская задача: он взвалил на себя настоящую задачу любви в ее совершенном решении, ведь свою земную жизнь он отдал матушке Хентьен. Он охотно сообщил бы обо всем этом Илоне, но из-за ее скудных знаний немецкого языка ему, конечно, пришлось отказаться от этой мысли.
Неспящий открыл глаза, узнал свою комнату, а затем умиротворенно заснул.
Он принял решение в пользу матушки Хентьен. Окончательно, Желания уставиться в окно купе у Эша не возникало, И то, как он направил все свои мысли на совершенную и безусловную любовь, было похоже на некий рискованный эксперимент: друзья и гости пируют в залитой огнями забегаловке; он хочет войти внутрь, и матушка Хентьен, не обращая внимания на многочисленных свидетелей, спешит к нему и бросается на грудь. Но когда он приехал в Кельн, картина странным образом изменилась; это больше уже не был тот город, который он знал, а путь по вечерним улицам растянулся на мили и был чужим.
Непостижимо, его же не было здесь всего лишь шесть дней. Время больше не существовало, неопределенным был дом, открывший ему свои двери, неопределенное пространство в расплывчатой дали. Эш стоял у двери, видя через нее матушку Хентьен. Она возвышалась за стойкой. Над зеркалом в небольшой чаше горел огонек, в воздухе царила тишина, в мрачноватом помещении не было ни одного посетителя. Ничего не произошло. Почему он сюда пришел? Ничего не произошло; матушка Хентьен осталась за стойкой, наконец в привычно безразличной манере она выдавила: 'Добрый день'. При этом она робко оглянулась по сторонам. В его груди закипела ярость, на какое-то мгновение он поставил себя в тупик вопросом, почему он принял решение в пользу этой женщины? Он тоже ответил ей кратко: 'Добрый день', потому что если он мирился каким-либо образом с ее гордой холодностью, а также знал, что ему не удалось отплатить ей той же монетой, то это приводило его в ярость; тот, кто несет в душе решение о безусловной любви, в любом случае имеет право на то, чтобы рассчитаться, он добавил: 'Спасибо за твое письмо'. С возмущенным видом она огляделась в пустой забегаловке: 'А если бы вас кто-нибудь услышал?', и Эш, разозленный до предела, выдал предельно отчетливо и громко:
'А если бы и так… оставь ты наконец свою глупую скрытность!', сделал это он без какого-либо умысла, забегаловка все равно была пуста, и он сам не знал, почему он здесь сидит. Матушка Хентьен возмущенно замолчала, принявшись ощупывать свою прическу, После его отъезда она сильно жалела, что их отношения зашли так далеко, а после отправки того необдуманного письма в Мангейм ее охватила настоящая паника; она была бы признательна Эшу, если бы он не вспоминал об этом письме. Сейчас же, когда он с невозмутимо безжалостным лицом открыто напомнил ей о нем, она снова ощутила себя зажатой в железные тиски и беззащитной. Эш сказал: 'Я могу и уйти', теперь она, конечно же, вышла бы из-за стойки, не зайди
