знакомый ориентир, тратил драгоценные спички, краткие вспышки которых ничего не проясняли, натыкался на стволы деревьев и обдирал голени о неразличимые препятствия. Им начала овладевать невыносимая усталость; вскоре, похоже, ему оставалось только лечь где придется и провалиться в сон: ноги его не слушались, он брел теперь, шатаясь, куда глаза глядят и едва не ронял револьвер, который, с тех пор как подняли тревогу, держал на взводе.
Отдаленные свистки и крики понемногу стихли, и ночь опять окуталась тишиной. Блуждая, Рейнард набрел на узкую тропинку и, пойдя по ней, в конце концов явно оказался на какой-то дороге: он ощутил под ногами твердый и гладкий щебень, и шаги его зазвучали неожиданно и опасно громко.
Дорога круто шла вниз, изгибаясь влево; стараясь ступать по ней тяжелыми ботинками как можно тише, Рейнард через некоторое время с радостным волнением понял наконец, где он: дорога вела к материнскому дому. Он, должно быть, сделал огромный крюк, обогнув церковный погост и приличный кусок перелесков: теперь — то он сообразил, что вышел на дорогу в противоположном ее конце от деревни, рядом со станцией железной дороги. Уже через несколько ярдов он оказался у дома; калитка была открыта, и он вошел в палисадник.
Здесь его снова смутило нечто странно непривычное: шагая к дому, он чувствовал, как его задевают растения и кусты, а под ногами, мешая ходьбе, попадаются словно бы крупные голыши. Может, он нечаянно сошел с дорожки: туман здесь казался особенно густым, и Рейнард не сразу отыскал парадный вход.
Дверь была не заперта и, более того, приоткрыта — в другое время это обстоятельство его бы удивило. Однако после всех событий этих дней обессилевший Рейнард уже не мог удивляться чему бы то ни было — пусть даже самым невероятным или фантастичным вещам. Он вошел в прихожую и автоматически попытался нащупать выключатель; не найдя его, зажег спичку и, спотыкаясь, двинулся в гостиную.
Туман, казалось, вторгся даже в дом: комната мимолетно увиделась ему так же смутно и нечетко, как и мир снаружи. Пламя спички померцало, опалив ему пальцы, и угасло. С умирающим огоньком дотлела, казалось, и последняя искра сознания в помраченном разуме Рейнарда; он еле добрел до дивана в углу и, едва успев вытянуть на нем обессиленные ноги, оказался раздавлен грузом смертельной усталости и заснул.
Похоже, никогда он не спал так долго; очнувшись со смутным ощущением дневного света, он перевернулся на другой бок и уснул опять — чтобы снова пробудиться много часов спустя, во тьме уже другой ночи. В моменты бодрствования до него приглушенно, но беспрестанно доносился шорох листьев: казалось, их заносит в окна, кружит вокруг дома и даже около дивана. Еще ему чудилось, как где-то шелестит на ветру неопавшая листва; слышался скрип, словно раскачивались громадные деревья, и звук, похожий на хлопанье огромных крыльев. И все то время, пока Рейнард был погружен в затяжное, прерывистое забытье, к нему снова и снова с необычайной живостью возвращался один и тот же сон: он опять был в лагере (неотличимом от Римского Лагеря на глэмберских холмах) и участвовал в нескончаемом тренировочном бое, иногда со Спайком Мандевиллом, а иногда с самим Роем Арчером. Однако он понимал, что на сей раз это больше, чем просто упражнение — на самом деле это был смертельный бой. Схватка казалась бесконечной, продолжаясь раунд за раундом; Рейнард ощущал непомерную, парализующую усталость, но какой-то инстинкт поддерживал его бдительность и способность отвечать противнику ударом на удар.
Наконец проснувшись, он испытал глубокое облегчение, следующее за пробуждением от кошмара. Он снова был дома: нескончаемый бой на холмах ему приснился… Лежа с закрытыми глазами, он продолжал наслаждаться роскошью этого ощущения; и когда образы из сна вернулись к нему в обратном порядке, ему показалось, что схватка с Роем была лишь этапом — притом недавним — в его сновидении. Побег, судебное разбирательство и вся цепочка событий вплоть до его насильственного «зачисления» — все это уже словно подернулось той же дымкой сна, что и бой на холмах. Сохранившийся в памяти опыт слой за слоем отпадал от Рейнарда в пучину кошмара. Он был дома, и все эти абсурдные события в реальности не происходили.
Он открыл глаза: на него лился мутный, тошнотворный свет, но не из окна его спальни, как он ожидал. Быстро перестроив восприятие, он понял, где находится: окно, через которое падал свет, было в гостиной; он пришел домой поздно и, должно быть, уснул на диване; и снова Рейнард испытал громадное облегчение, оттого что с пробуждением наконец-то выбрался из запутанного, двоящегося мира своего кошмара.
Он переменил позу, ставшую неудобной, и впервые до конца осознал окружающее. Комната выглядела странно тусклой, и он заметил, что за окнами все тонуло в пелене непроглядного тумана. В тот же миг взгляду Рейнарда предстало вдруг его собственное неприкрытое тело, раскинувшееся на диване, — и с накатившей дурнотой он увидел, что одет в рваную и грязную походную форму. Он содрогнулся от внезапной тошноты и несколько минут лежал неподвижно, словно разбитый параличом. Под конец, с трепетом человека, боящегося обнаружить на теле первую язву постыдной болезни, он закатал левый рукав — и узнал на предплечье несмываемое клеймо из кошмара: ужасную змею с ядовитыми зубами, обвившую обнаженный меч.
20. Жизненный миг
Прошли минуты или, быть может, часы — вряд ли Рейнард смог бы сказать наверняка, — а он все лежал на диване без сил и почти без сознания. Наконец он нетвердо встал на ноги: первой вещью, попавшейся ему на глаза, был его армейский револьвер, как видно, упавший на пол. Тут же нагнувшись, он стиснул его в руке и застыл на миг, вслушиваясь, нет ли погони.
Однако все было тихо. На окна все плотнее давил туман; дневной свет казался мутным и тусклым, что могло с одинаковым успехом означать раннее утро или наступление сумерек. Застыв у дивана, Рейнард постепенно как следует рассмотрел окружающее — и впечатление кошмара у него усилилось.
Комната действительно была гостиной его матери, но как будто после долгих месяцев или даже лет запустения: словно обитатели ее оставили, и она подверглась медленному натиску прибывающей пыли, дождя и речной сырости или древесного грибка и паразитов. С потолка капало, рваные полосы обоев отставали от сырых стен; мохнатая от пыли паутина гирляндами и петлями свисала в каждом углу. Везде лежала пыль, укрывшая толстой сероватой пеленой каждый знакомый предмет, и даже дневной свет, просачиваясь сквозь грязные потемневшие окна, тоже, казалось, был окрашен этой мертвенной серостью. На гниющем, покрытом плесенью ковре валялся вперемешку хлам: осыпавшаяся штукатурка, птичий помет, сухие листья; стекло в одном из окон было разбито, и в комнату проник побег плюща, обвивший бесцветными усиками дешевую викторианскую статуэтку — ребенка, ласкающего собаку.
Рейнард стоял неподвижно, сжимая в руке револьвер; им овладело странное убеждение, что и сам он — неотъемлемая часть царящей в комнате разрухи: всего лишь неодушевленный предмет, столь же незначительный, что и оплетенная плющом статуэтка; еще одна поверхность для птичьего помета и вездесущей пыли. Более реальным, чем сам Рейнард, был, казалось, даже револьвер, который он все еще стискивал в руке, повинуясь некому безотчетному рефлексу, как будто его пальцы, наподобие оторванного хвоста ящерицы, сохраняли независимую, отдельную от тела жизнеспособность.
Прошли минуты или часы: течение времени казалось лишенным смысла и не поддающимся исчислению в этом окутанном туманом мире… Туман льнул к стеклам — неосязаемый и бесформенный, подлинная стихия кошмара. Наконец рефлективная хватка руки на оружии словно бы послала некий сигнал в околдованное, погруженное в транс сознание Рейнарда, и с деревянной четкостью лунатика он двинулся вперед через комнату. Его взгляд привлекла одна деталь, до сих пор им не замеченная: стол, покрытый толстым слоем пыли и усыпанный кусками штукатурки, был накрыт для еды: Рейнард увидел нож, вилку, чашку, блюдце и тарелку, заботливо прикрытую салфеткой. С бессмысленным, почти животным любопытством он стянул грязный от пыли льняной квадратик в пятнах сырости, и его взгляду предстало полусгнившее месиво пищи: высохшие остатки салата-латука, ломтик плесневелого хлеба, кусок кишащего червями мяса… Рассеянно, словно перед ним была какая-то фактическая подробность ушедших времен — бутылочка для слез, надпись на некой могиле — Рейнард сообразил, что стол, очевидно, накрыла для него
