только сунуть газету ему под нос. Так я и сделала. Поверишь ли? Разворот, весь посвященный поразительным успехам и красоте Рут Конвей с потрясающей фотографией, на которой я как будто непринужденно болтаю с нашей будущей королевой. Так что же говорит Пирс? «Очень посредственная фотография Ди, верно? Она гораздо красивее, чем вышла здесь. А кто ее тебе прислал?» «Том Бренд, – ответила я в ярости. – Он написал статью. Да погляди же!» «Ах он! Неужели? – сказал Пирс. – Мне казалось, он королевской семьей не занимается». И он перевернул страницу.
Даже не заметил, что статья обо мне.
Я до того растерялась, что не могла слова произнести. Мой муж, несомненно, самый дремучий человек во всем Западном полушарии. Я уверена, он до сих пор думает, что Мадонна – это Дева Мария. Я знаю, он считает, что СПИД имеет какое-то отношение к автомобильному спорту. И смогу ли я когда-нибудь забыть тот день, когда он сказал: «Скажи, дорогая, этот певец – ну, который умер и о нем все говорят, – так кто он такой?» Певцом этим был Элвис Пресли.
Последним средством было оставить газету на видном месте рядом с его официальными документами, перед тем как я отправилась на мое субботне-воскресное свидание. Или вдруг хоть кто-то в английском посольстве позволяет своим глазам опускаться ниже уровня кроссвордов в «Таймс».
На следующее утро Пирс отправился на службу, пожелав мне приятного отдыха. По-моему, он все еще верит, что дело идет о сборе пожертвований. Я испытала сладкое чувство мести, когда подумала, что еду я в той же машине, в которой он навестил Толедо со своей сдобной булочкой. Мне почудилось, что ее запах еще не выветрился, и я тут же прыснула «Джорджо», изгоняя ее дух. Затем я выехала в дневной зной. Три месяца без секса сказались на том, как я вела машину. Мне чудился Эстебан: голый, смуглый, красивый и волосатый. «Моя дорогая, ну пусть он космат, как дикий бык, – сказала Эстелла по телефону, – лишь бы самое главное у него тоже было, как у жеребца». Водитель грузовика, еле успевший свернуть, простил меня, когда увидел улыбку на моем лице. Я послала ему воздушный поцелуй, и он снова чуть не вылетел в кювет. Француз позади меня чуть не сжег тормоза. А потом передо мной распахнулась Эстермадура, и все обрело вирильный вид, будто реклама «Края Мальборо» – черные быки, голые горы, скалы, торчащие из воды, кряжистые маслины. Все вокруг – либо пенис, либо вагина. Южная Англия не такая, сказала я себе. Или, может быть, я просто не замечала? Я поставила кассету с фламенко и прищелкивала пальцами над баранкой. Рут отправилась на охоту.
Только зрелая женщина, решила я, способна быть сексуальной вот так, без малейшего стыда. Сдобная булочка, уж конечно, полна всяких подростковых табу: а для меня они не существуют. Никаких запретов. Никаких!
Асиенда белая и похожа на ранчо. Она протянулась над речной долиной, за которой встают крутые дикие холмы. Когда я свернула с шоссе на Пласенсию, в зеркале заднего вида все окутал шлейф пыли. У ворот я увидела припаркованный БМВ Эстебана. Сам он, видимо, услышал шум моей машины, потому что тут же появился из-за угла дома. Он был облачен в костюм для верховой езды – весь воплощение элегантности, выбритый до блеска, ну просто манекенщик из журнала мод. Я сразу поняла, что он убил полдня, готовясь к этому выходу из-за угла: бесспорно, он даже не подходил к лошади из опасения, что к его рубашке прилипнет волосок.
Такой странный момент. Мы стояли лицом к лицу – я в рубашке и в джинсах с бахромой, он одетый словно для конкура. У меня была лишь одна мысль: я здесь, чтобы меня трахали, начав, предпочтительно, как можно скорее, после чего – как можно чаще. Видимо, он думал то же – ведь он всячески намекал на это не один месяц. Ну ладно! Значит, мы стояли лицом друг к другу перед его любовным гнездышком среди величавой пустынности Эстермадуры. Мир затаил дыхание.
И что же мы сделали? Мы обменялись рукопожатием.
Взаимоотношения следуют проложенным бороздам, не так ли? А Испания – страна этикета. Рукопожатие было только началом. Появилась застегнутая на множество пуговиц матрона – в свое время няня Эстебана, как я узнала, – и молча взяла мой чемодан. Женщина помоложе таких же пропорций (ее дочь?) склонила голову в приветствии, когда мы вошли в дом. Я последовала за обширной задницей нянюшки Эстебана дальше по коридору. Хозяин дома безмолвно следовал сзади. Открылась дверь… Первый шок: мы в разных спальнях.
Было семь вечера. Меня оставили одну. Ванная в полном моем распоряжении, великолепный вид из окна – дикий край, петляющая лента реки, исчезающей между невысокими холмами, темно-золотыми от солнца. В загоне неподалеку от дома две лошади – паломино – встряхивали гривами. Завтрашнее удовольствие, о котором меня предупредила Эстелла. И впервые я почувствовала благодарность к моей матери за все стипл-чезы, в которых я по ее настоянию участвовала подростком: мои юные формы замаскированы осенним твидом, галстук поло-клуба, волосы затянуты сеткой под шляпой, которая не пала бы со стенами Иерихона.
«Коктейли в восемь», – сказал Эстебан, когда расстался со мной здесь. Я попыталась разобраться. Уик- энд, посвященный соблазнению? Неужели это включено в правила дома? Или нам предстоит выждать, пока нянюшка, дочь нянюшки, дворецкий, повар и Бог знает кто еще удалятся на половину слуг, а затем на цыпочках по безмолвным коридорам пробраться в объятия похоти.
Я начала раздеваться, и в дверь постучали. Шурша, вошла Нянюшка Младшая и расстелила постель, покачивая передо мной серой задницей. Потом вышуршала вон, и дверь закрылась, чуть щелкнув. Было семь пятнадцать. Я налила ванну и разложила платье, которое привезла, – томное грезовое творение из льдисто-голубого шифона, несколько «не от мира сего», которое, полагала я, земной испанец оценит по достоинству и вскоре совлечет. Но теперь я была уже не так уверена и почувствовала, что мне следовало хотя бы позаимствовать тиару у Эстеллы. Я поглядела на пакет с презервативами и подумала, не срезать ли мне корону с обертки вместо диадемы?
Вечер длился, длился, и я задумалась об Эстелле. Теперь я поняла, что это была та Испания с поджатыми губами, с которой она порвала. Эстебан и она подчинялись одним и тем же светским правилам. Напитки на серебряном подносе в час заката, официант, черно-белый, накрахмаленный, ритмично дышащий через нос, серебряный колокольчик, чтобы позвать прислугу. Но Эстелла соблюдала их в полной наготе. Эстебан же был в тюрьме своего темно-серого костюма.
Ужинали мы вдвоем под балдахином молчания. Тарелки молниеносно убирались и заменялись новыми под аккомпанемент дыхания через нос. Эстебан время от времени сообщал что-нибудь о достопримечательностях края, о местных винах, о поместье, о своем детстве тут, о детстве его родителей тут. У меня возникло ощущение, что в этой пустой комнате разместилась вся его родня со времени изгнания Наполеона из Испании. Я смочила все стратегические места «Джой» Джин Пату, но теперь я почувствовала, как прах предков запорошивает аромат радости. Слуги входили, покашливали, выходили. Часы дотикали до десяти. До одиннадцати. До одиннадцати тридцати.
Мы добрались до финальной перемены блюд. Я поглядела через длинный стол на Эстебана. Словно на заключенного сквозь решетку: тюремщики пребывали поблизости, слушали, тактично исчезали за дверью – и слушали.
