Слезы, которые пролились из ее светлых прозрачных глаз, словно обострили зрение. За ужином она обратила внимание на то, что лампы горят ярче, в столовой больше интересных лиц, за столиками оживленней. После стольких дней в гинекее29 было приятно увидеть мужчин, с которыми в отель пришла жизнь, и официантов, которые носились, выполняя их заказы. Когда она усаживалась, мужчина в сером, тот самый, что поднял ее записную книжку, привстал, кивнул головой и вернулся к извлечению позвоночника из палтуса на своей тарелке. Дама с собачкой была ослепительна в свободном платье из шифона с узенькими бретельками, завязанными крохотными бантами на худых великолепных плечах цвета слоновой кости. Эдит была преисполнена благодарности за тепло, за еду и обслуживание; она чувствовала себя очень усталой и решила, что ночью будет крепко спать.
Миссис Пьюси в черном шифоне нерешительно застыла в дверях, словно всеобщее возбуждение ее подкосило и без посторонней помощи она не осмелится следовать к своему столику; за спиной у нее маячила Дженнифер. И только когда мсье Юбер поспешил навстречу и галантно предложил ей опереться на свою руку, миссис Пьюси улыбнулась и позволила себя проводить. Дама с собачкой презрительно фыркнула, однако миссис Пьюси предпочла этого не заметить.
Эдит, снова ставшая незаметной и с незаметностью примирившаяся, как ей и подобало, удалилась из столовой, не привлекая внимания. В безлюдной гостиной — остальные еще сидели за ужином — она поняла, что ее шаткое чувство собственного достоинства колеблется и вот-вот рухнет под гнетом недавних печальных воспоминаний. Пианист, усаживаясь за свой инструмент, приветствовал ее коротким кивком, она ответила тем же и подумала о том, как мало возможностей выразить себя у нее осталось: кивнуть пианисту или мадам де Боннёй, выслушать миссис Пьюси, скрыться за голосом персонажа в романе, который писала. И при этом — ждать голоса, который так и не прозвучал, слушать слова, не значившие для нее почти ничего. Ужасный смысл подобного состояния заставил ее сморгнуть и поклясться быть смелой, выдержать, не уступать. Но это было нелегко.
Прихлебывая кофе, Эдит ощущала, что тоска очистила ее, сделала послушной и доверчивой, как дитя, — ей часто доводилось испытывать это чувство, вызывая в памяти туманное детство, возможно, тот давний поход с отцом в Kunsthistorisches Museum. С детским желанием угодить она и подсела, когда ее позвали, к столику Пьюси. Мужчина в сером расположился рядом и, хотя делал вид, будто погружен в газету, почти не таясь прислушивался к их разговору. Возможно, сыщик, подумала Эдит без особого, впрочем, интереса.
— Знаете, дорогая моя, — изрекла миссис Пьюси, подкрасив лицо и выслушав, как хорошо она выглядит, — а вы мне кого-то напоминаете. Очень уж у вас знакомая внешность. Вот только кого?
— Вирджинию Вулф? — как всегда в таких случаях, подсказала Эдит.
Миссис Пьюси отмахнулась.
— Сейчас вспомню, — сказала она. — Вы, девочки, пока поболтайте. — И она прижала к переносице большой и указательный пальцы с таким озабоченным видом, что Дженнифер, постоянно пребывавшая на страже, перестала слушать Эдит и переключилась на мать. Эдит откинулась на спинку кресла и прислушалась к игре пианиста, на которого никто не обращал внимания. Затем в поле ее зрения обозначилось склоненное лицо Дженнифер.
— Мамочка сказала, что хочет посмотреть телевизор, поэтому мы идем к себе.
Она повернулась к матери и стала следить за неизменно мучительной процедурой перехода из сидячего положения в стоячее. И вновь Эдит задалась вопросом, сколько же той лет.
В дверях миссис Пьюси театрально обернулась и заявила:
— Вспомнила! Вспомнила, кого мне напоминает Эдит!
Эдит заметила, как плечи мужчины в сером — тот сидел, по-прежнему уткнувшись в газету, — сотрясла легкая дрожь.
— Принцессу Анну! — возгласила миссис Пьюси. — Я знала, что вспомню. Принцессу Анну!
Но спалось ей отнюдь не безмятежно. Между обрывками сновидений на киноэкране в голове Эдит мелькнули короткие аудиовизуальные сообщения, которые ей еще предстояло расшифровать. Изящные лодыжки и, чего никто не мог ожидать, лакированные вечерние туфли мужчины в сером. Его решение (в какой-то забытый момент) сложить газету, которая никого не обманывала, встать, слегка потянуться и проследовать в бар. Непривычный шум веселья, доходивший со стороны бара даже до противоположного угла гостиной. То, как часом позже из бара появилась дама с собачкой, обессилевшая от смеха и несколько растрепанная, под ручку с мужчиной в сером и его приятелем. Крохотная головка Кики, обращенная вверх с выражением скорби из-за такого предательства, его круглое тельце, отважно вставшее у нее на пути. Тихое препирательство между мсье Юбером и зятем в связи с этим зрелищем. Испуганное бегство пианиста. Его извиняющиеся улыбки направо и налево, на которые одна мадам де Боннёй ответила легким кивком.
5
Эти картины во многом оставались невразумительными. Она не была уверена, действительно ли задержалась в гостиной и все это видела, или же сон порожден сверхактивной деятельностью какого-то участка ее мозга. Она понимала, что ее терзают кошмары, что ей нужно либо заставить себя проснуться, либо продолжать смотреть эти странные кадры, сотканные наполовину из снов, наполовину из воспоминаний. Видения казались удивительно живыми, исполненными значения. Но их смысл был скрыт от нее. Она беспокойно вытянулась в объятиях тревожного сна. В ее сознание проник непонятно откуда звук закрываемой двери.
Проснулась она позже обычного, с древним и беспощадным предощущением, что весь этот день пойдет насмарку. Разбитая ночь наградила ее головной болью и безнадежным отвращением к еде и обществу себе подобных. Самые тихие звуки казались оглушительными: в коридоре грохотала тележка, высокие голоса горничных невыносимо сверлили уши. Лежа в ванне, беспомощная, как калека, она твердо положила себе действовать благоразумно. Ей грозит впасть в депрессию, чего нельзя допустить. Писать роман — исключено. Относись ко всему очень спокойно, посоветовала она себе. Не думай. Выбрось из головы.
За раздвинутыми шторами ей предстали еще один ослепительный день и гора с тонкими разводами снега — так четко, словно до нее было рукой подать. Машин что-то не было видно; люди предавались делам другого рода. Официанты в чистых белых куртках расставляли в саду под стеклянным навесом веранды маленькие столы и стулья и уже спорили, не опустить ли оранжевые шторы для защиты от солнца, чьи жаркие лучи давали о себе знать сквозь стекло. Где-то вдали монотонно ударил колокол. Воскресенье, удивилась она.
Следовало составить план на всякий случай — в этом деле она набила руку. Быть может, ей просто почитать на солнышке? Вряд ли кому придет в голову ее отрывать. Несомненно, что в эту самую минуту подобные планы уточнялись и в других номерах; она догадывалась, как именно. Миссис Пьюси с Дженнифер, вероятно, заказывают автомобиль, чтобы куда-то отправиться; она представила их живописную поездку, которая завершится гурманским ленчем. Мужчины с женевской конференции отбудут на экскурсию, скорее всего на другой берег озера, в Эвиан. Мадам де Боннёй останется в числе немногих и, как обычно, будет молча читать. Изысканная красавица с собачкой днем куда-то исчезала, ее невозможно было представить иначе, как курящей за вазочкой с мороженым, отпущенная с занятий школьница. Так что Эдит считала вполне вероятным провести день в одиночестве, что ее почти радовало. Увязнув в интриге своего романа, который и писался главным образом для того, чтобы перенести в текст те слишком, увы, реальные обстоятельства, которые она не могла подчинить своей воле, она ощущала усталость, исключавшую любое одушевление, любые начинания, любой отдых. Художественная литература, это освященное веками прибежище всех неприкаянных, могла бы, конечно, ее поддержать, но выбрать подходящую книгу было совсем непросто: когда она писала книги, то могла читать только ранее прочитанное, а в нынешнем состоянии психического истощения, в лихорадочном возбуждении, незримом для постороннего глаза, ее не тянуло даже к добрым старым знакомцам. Читала одно, а читалось другое: например, вместо «страсть» вдруг выскакивал «страх». Она боялась превратить в пустой набор слов действительно любимую книгу и поэтому с сожалением дала отставку Генри Джеймсу. Романа она бы просто не одолела, повести было явно мало. В любом случае она не могла подолгу сосредоточиться на чем-то одном. В конце концов она остановила свой выбор на книжке рассказов с восхитительным названием «Ces plaisirs, qu'on nomme, a la legere, physiques»30. С Колетт, этой старой мудрой лисой, она надеялась найти общий язык.
На веранде царило безмолвие, но не безлюдье. На одном конце сидела мадам де Боннёй в бежевом
