получить такое разрешение…
Пусть сегодняшний читатель увидит все это сквозь дремучую чащобу чиновничьего бездушия и канцелярски-бюрократическое косноязычие приведенного здесь «рапорта».
За 20 с лишним лет через «старый Шлиссельбург» прошло — вместе с привезенными на казнь — всего 68 человек. «Пропускная способность» старой Шлиссельбургской тюрьмы была ничтожна: она вмещала в среднем одновременно человек 30. А текучесть была значительна: узники задерживались в этой тюрьме недолго — по разным причинам. Уже не говоря о привозимых на казнь, которые жили здесь лишь по нескольку дней каждый, — а З.В. Коноплянникова провела в ожидании казни всего 56 минут, но и среди постоянных обитателей тюрьмы, заключенных, был большой процент заболеваемости, а среди заболевших — высокая смертность. В августе 1884 года из Алексеевского равелина были переведены в Шлиссельбург 21 человек. В ближайшие за тем два-три года из них погибло 17 человек. Из 68 заключенных, прошедших через «старый Шлиссельбург», умерло от туберкулеза одиннадцать человек, сошло с ума девять, окончило жизнь самоубийством четыре, расстреляно и повешено во дворе крепости одиннадцать человек. Итого — тридцать пять. Это — из общего числа 68 — больше половины.
Шеф жандармов Оржевский лицемерно объяснял большую заболеваемость и смертность среди заключенных осознанием ими своей вины и пробуждением в них раскаяния! О том, что это была ложь, красноречиво говорит одно незначительное, но коварное обстоятельство: в установленной форме отчетов администрации о 117 заключенных имелась поначалу графа «Степень проявленного раскаяния», но ее пришлось выбросить. Очевидно, раскаяние существовало лишь в мечтах тюремщиков.
Был огромный, просто чудовищный разрыв между числом заключенных и количеством тюремщиков. Горсточку узников — в среднем человек в тридцать — обслуживали… нет, не то слово! — караулили, мучили, разъединяли, мешали их общению между собой 143 тюремщика (45 — по управлению и 98 — по «пешей команде»). На содержание Шлиссельбургской тюрьмы отпускалось в год 85 тысяч рублей. Расход на каждого из заключенных составлял 11 копеек в день; иначе говоря, на всех арестантов тратилось, вместе с кое-какими другими статьями расхода, около 2 тысяч рублей в год. Остальные 83 тысячи рублей в год (из 85 тысяч) получали тюремщики. К этой сумме прибавлялись некоторые награждения из «экономических сумм». (Об этих «экономических суммах» я расскажу дальше.)
В общем, житьецо у тюремщиков «старого Шлиссельбурга» было вполне благополучное.
Как ни странно покажется на первый взгляд, но именно это обстоятельство вызвало кое-какое улучшение в невыносимой жизни заключенных! Страшная борьба самих заключенных за такое улучшение не приносила почти никаких изменений в их жизни и быте. Но усилившаяся среди них заболеваемость и участившаяся смертность заставили тюремщиков задуматься: а не потеряют ли они всех заключенных и не уплывет ли с ними вместе из-под ног тепленькое местечко? Из этого, надо признать, логически обоснованного, законного опасения выросли не то чтобы радикальные изменения, — нет, до этого дело, конечно, не дошло, — но некоторые послабления, облегчения тюремного режима. Заключенным стали давать кое-какие книги, кроме евангелия. Разрешили пользоваться письменными принадлежностями. Разрешены были также прогулки вдвоем, работы на единоличных огородных клочках земли и пр.
В своих воспоминаниях «Шлиссельбургские узники» (издательство «Задруга», 1920) Вера Николаевна Фигнер, рассказывая о жизни шлиссельбургских заключенных, вспоминала картину В.В. Верещагина:
«На вершине утесов Шипки в снеговую бурю стоит неподвижно солдат на карауле, забытый своим отрядом. Он сторожит покинутую позицию и ждет прихода смены. Но смена медлит, смена не приходит и не придет никогда. А снежный буран крутится, вьется и понемногу засыпает забытого… по колено… по грудь… и с головой. И только штык виднеется из-под сугроба, свидетельствуя, что долг исполнен до конца.
Так жили мы год за годом, и тюремная жизнь, как снегом, покрывала наши надежды, ожидания, которые тускнели и стирались. Мы ждали смены, ждали новых товарищей, новых молодых сил. Но все было тщетно: мы старились, изживали жизнь, а смены все не было и не было…»
Так писала В.Н. Фигнер. Так думали и остальные шлиссельбуржцы-народовольцы.
Но смена все-таки пришла!
В 1905 году — в революцию — ворота с надписью «Государева» растворились! Изображенный над входом двуглавый орел с хищно нацеленными когтями увидел небывалое: вышли на волю заключенные, проведшие в Шлиссельбургской крепости по 20 и более лет.
Сохранилась грифельная доска, на которой восемь человек из уходящих оставили свои автографы мелом.
ШЛИССЕЛЬБУРГ
28 октября, 1905 год
1885 Петро Антонов 1 мая
1880 Михаил Попов 22 февр.
1881 Николай Морозов 28 ЯНВ.
1884 Герман Лопатин
1881 Янв. Сергей Иванов
1887 3 мар. Михаил Новорусский
17 марта 1881 Михаил Фроленко
Иосиф Лукашевич Март 1887
(слева и справа — дата заточения в Шлиссельбург).
Осталась в крепости, на большом тюремном дворе, яблоня, посаженная М.Ф. Фроленко на том месте, где были расстреляны Мышкин и Минаков, где повесили Рогачева и Штромберга, а позднее — А. Ульянова с товарищами-студентами: П. Шевыревым, В. Генераловым, В. Осипановым и П. Андреюшкиным. Яблоня стояла долго, зеленела и цвела еще десятки лет спустя. Ее срезало под корень осколком снаряда в Великую Отечественную войну с фашизмом.
В 1905 году Шлиссельбургская крепость опустела.
В то время казалось — навсегда!
4. «Новый Шлиссельбург»
Рассказываю я здесь об этом случае потому, что он очень наглядно раскрывает новый расчет самодержавия. Теперь, после 1907 года, оно сознательно смешивало в Шлиссельбурге, с одной стороны, революционеров, то есть людей высшего служения моральному долгу, таких, как Борис Жадановский, Ф.Н. Петров, Владимир Лихтенштадт, Серго Орджоникидзе, И.П. Вороницын, Илья Ионов, М. и Д. Трилиссер, а с другой стороны, таких гнуснейших преступников, как граф О'Бриен де Ласси. Самодержавие могло надеяться и надеялось, что чашка уголовников перетянет. Получится уже не прежний «старый Шлиссельбург», не Бастилия, не романтический замок с томящимися в нем героями, борцами за свободу, а «нормальная уголовная тюрьма», «нормальный уголовный централ», где численно меньшая часть — политические, революционеры — распылится.
Однако этот расчет только представлялся математически правильным и логичным. На деле же он оказался ошибочным. Ошибка самодержавия была в том, что расчет свой оно построило только на одном количестве, совершенно упустивши из виду качество.
Да, количественно уголовников было вдвое больше, чем революционеров. Но эта меньшая часть — одна треть — была качественно, по своей моральной силе, неизмеримо более весома, чем те две трети. Не она растворилась в них, а они в ней. Произошло это, конечно, не сразу, не в один день, но факт этот бесспорен: в «новом Шлиссельбурге» тон задавали не уголовники, а политические, революционеры. Как говорили сами заключенные, Шлиссельбургская каторга была больше политическая, чем «жиганская».
«Новый Шлиссельбург» отличался от «старого» не только количеством и составом заключенных, — в нем был и другой режим. Конечно, и теперь это была страшная крепостная каторжная тюрьма со всеми ее мрачными особенностями. Но, по сравнению с прошлым, в ней было и кое-что новое. Не только внешние новшества — такие, как упразднение прежних серых курток с черными рукавами и нашитым на спине бубновым тузом из черного сукна или отмена для каторжан обязательного до тех пор бритья половины головы. Несомненным новшеством были и некоторые облегчения в жизни заключенных: свидания — хотя и редкие, переписка — хотя и всячески стесненная. Наконец, в «новом Шлиссельбурге» оказалась возможной существовавшая вне крепости подпольная «Группа помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы». Группа эта была нелегальная, строго законспирированная, но она была, она работала, чего не было и не могло быть в «старом Шлиссельбурге».
Главной заслугой Марины Львовны и Якова Максимовича — он был председателем нашей «Шлиссельбургской группы», — а вместе с тем и главной их удачей было то, что они нашли способы осуществлять нашу работу, используя для этого окружающую нейтральную среду.
Мы были, как уже сказано, организацией подпольной. У нас не было и не могло быть «юридического лица», печати или штемпеля, не было адреса, не было начальства. Не было даже списка участников: его надо было держать в памяти. Мы не служили нигде и никому, работали добровольно, не получая за это ни от кого никакой платы. Единственное, чего мы могли ожидать от царских властей: если кто-нибудь из нас «засыплется» и будет арестован, ему дадут полагающуюся по закону кару — заключение в крепость на срок не меньше одного года.
Мы ничего не могли делать открыто. У нас была, по существу, лишь одна опора: окружавший нас негласный мир хороших людей, с которым мы были в постоянных, но столь же негласных отношениях. Деньги, материальные ценности, необходимые для заключенных, книги для библиотеки, лекарства, лимоны и рыбий жир для цинготных и туберкулезных, мясо, муку, сахар, крупы — все это мы получали от них, от хороших людей. Получали тайно, и никто не брал с нас никаких расписок. Ни перед кем, кроме Марины Львовны, Якова Максимовича и остальных членов нашей группы, мы не отчитывались да и не могли отчитываться в том, каким образом и на что употребили мы эти продукты, ценности и деньги.
В окружавшем нас негласном мире хороших людей имелось все, что было нужно для заключенных. Но надо было еще, чтобы люди, у которых все было, узнавали о тех, кто погибал от недостатка. Кто-то должен был открыть им это. Кто-то должен был получать от имевших.
С этой частью работы мы справлялись вполне. Неизмеримо труднее было второе звено этого процесса: доставить все добытое таким образом в Шлиссельбургскую крепость. Здесь перед нами вставали трудности, почти неодолимые. Как могло хоть что-либо, хоть мелочь-лимон, кусок сахара или мяса, дойти до заключенных, добраться вплавь на крепостной остров, проскользнуть в ворота с надписью «государева», за стену такой толщины, что пробитые в ней ворота казались чуть не туннелем?
Надо было поэтому искать «каналов» среди официально разрешенных организаций вроде какого-нибудь благотворительного Общества «Доброхотной копейки» или Тюремного комитета под чьим-либо высоким председательством, например супруги министра юстиции мадам Щегловитовой.
Два раза в году — на рождество и на пасху — такие благотворительные учреждения производили в России официально разрешенные денежные сборы «на улучшение праздничного стола арестантов». Ходило множество анекдотов и острот о том, сколько при этом раскрадывалось доброхотных рублей и копеек. Но для нас важно было одно: на рождество и на пасху во все российские тюрьмы доставлялись заключенным дефицитные для них жиры, мясо, сахар, белая мука и т. п. И нашей задачей было: вливаться в который-нибудь из таких легальных «каналов», для того чтобы сделать большую передачу на всю Шлиссельбургскую тюрьму. Для этого необходимо было очень много — на 800–900 человек! — мясных туш, мешков муки, сахара, круп. Нужно было, чтобы мадам Щегловитова и не догадывалась о том, что под флагом патронируемой ею организации Тюремного комитета — делает свое дело подпольная «Группа помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы». Надо было иметь «своих людей» и в этом Тюремном комитете, и в самой Шлиссельбургской крепости. Невозможно даже объяснить сейчас, до какой степени это было трудно!
Всю эту сложную внешнюю политику, дипломатию, даже стратегию осуществлял в нашей группе ее председатель Яков Максимович Каплан. Он был адвокатом, у него были большие
