— Дай бог каждому такую дочку, — говорила мать, рассказав мне обо всем. — Золотое дитя, золотое!..
Подходил к концу погожий март — вечно волнующее начало весны. Воробьиный базар в куче березовых веток под забором. Задорная песня скворца возле новой скворечни. Звенят жаворонки, звенит вода в ручьях. На деревне весь день перекликаются ивовые свистульки, которыми в это время вооружены все мальчишки. Запечный лежебока — наш кот Тимоха — нашел уже сухое местечко на крыше и разнеженно мурлычет под ласковыми лучами солнца. А кони, вырвавшись на рыжий луг за околицей, то роют копытами землю, то, вдруг остановившись на лету, храпят, жадно втягивая ноздрями свежий ветер сырых полей. Весна! Уже на нашем болоте то и дело с радостным гоготом садятся дикие гуси. Уже кигикают-плачут всегда недовольные своей долей чибисы. Уже давно вызванивает отходную зиме наша колхозная кузница. Весна, весна идет — теперь уже бесспорно и неотвратимо!..
А для меня все полно тобой. Везде ты, куда ни повернусь. Один только раз, да и то без меня, ты была в моем доме залетной гостьей, а вот ушла — и в доме стало пусто, одиноко… И не пусто, не то я говорю. Ты теперь всюду, куда ни взгляну, о чем ни подумаю. Так зачем же ходить мне к тебе куда-то за деревню, в маленькую комнату при школе?..
И вот однажды я спросил:
— Мама?
— Ну, что, Василь? Ты чего это который день все задумываешься?
— Нехорошо будет, если… Валя, Михась все еще там, а я… Словом, если Лена перейдет к нам. Теперь, может, сегодня. Ладно?
И старушка заплакала.
— Чудно это как-то, Василь, да уж делайте по-своему. Ну что ж, вернутся Валька с Михасем, тогда и свадьбу справим. Теперь ведь все не так, все по-новому… Ну что ж…
— А жить мы, мама, будем покуда здесь.
Старушка удивленно посмотрела на меня:
— Это она уже тебя научила? Гляди, молодая, а больно разумная. А где ж это ты собирался жить, как не в своей хате? Может, пойдешь в школу, в примаки?
Она сердится, а мне смешно.
— В примаки я, конечно, не пойду, да и идти некуда. А хату эту строил Микола. Тоже ведь думал хлопец про семью. И пора. А я себе хату поставлю. Если б даже и Лена меня этому научила, все равно так лучше.
Мне смешно, а старушка плачет.
— Известно, для тебя она теперь все. А что мать годами ждала, так это нипочем…
Хату, начатую Миколой, мы наконец закончили. Вставили рамы, настлали пол. Сквозь новые окна на свежие доски пола льется весеннее солнце.
И вместе с солнцем Лена входит в нашу семью, как давно родная.
— Добрый день, — поздоровалась она и обняла старушку.
— Раздевайся, голубка, — сказала мать, вытирая глаза. — Ай-ай-ай, да что ж это я? — засуетилась она. — А ты, Аленка, тоже стоишь, как будто не у себя…
Тогда Микола незаметно толкнул меня локтем и кивнул:
— Гляди.
Эх ты! На застланном скатертью столе лежала темная иконка богородицы — ушедшая в прошлое принадлежность курных хат. Как-то само собой вышло, что материнское благословение обошлось без нее. Старушка все подготовила и вот ведь — забыла…
— Живите, детки, дружно, — говорила она. — И чтоб все у вас было по-хорошему… И обо мне, старухе, помните. Я же вам не то что… я…
И тут она заметила на столе «богородицу». Взглянула на меня, взглянула на Миколу и… улыбнулась.
— У-у-у, разбойник, смеешься! — напала она на Миколу. А потом взяла иконку и спрятала в стол.
— Вот видишь, мама, — засмеялся я, — не так уж и трудно было трубу выдумать, а?..
Вскоре еще одна радость пришла в нашу семью: мы с Михасем привезли Валю.
— Весна, доченька, — говорила Марья Степановна, отпуская ее из больницы. — Весна пришла. Ты больше по солнышку ходи, по травке. И только, Валюша, не плачь. Слезами горю не поможешь. И маме привет передай. Ну, а ты, хозяин, смотри, — обернулась она к Михасю, — смотри мне, чтоб все было по- хорошему.
— Есть, чтоб было по-хорошему! — сказал Михась, взобрался на повозку, сел и прибавил: — Все будет по-хорошему, Марья Степановна. Ты, шурин, только вожжи мне подай. Вот так. Ну, все сели? Бывайте здоровы, Марья Степановна, спасибо!.. Ласточка, элля!..
Сначала колеса долго и докучно гремят по булыжнику. Потом грохот обрывается, и мы еще быстрей летим по немощеной улице вниз, с горы. Один за другим убегают назад последние дома, деревья. И вот наконец поле.
— Тише, теперь тише, — натягивает вожжи Михась, и Ласточка умеряет ход, а потом трижды фыркает. — Здорова будь. Еще раз! На здоровье! Ну вот, теперь давай шагом… Эх, брат Василь, весна! Хоть сам, кажется, лети да фыркай.
Поют жаворонки. Невидимые, они висят в подернутой легкой дымкой синеве, как бы разглядывая сверху: скоро ли подсохнет для плуга земля. А на тонких пестреньких березках по обе стороны дороги вот- вот распустятся клейкие зубчатые листочки.
— Через день, через два и в поле выйдут, — говорит Валя.
А я гляжу на ее лицо, еще бледное, укутанное платком, на глаза, так повзрослевшие за это страшное время, и мне до слез почему-то хочется повторять: «Ты больше по солнышку ходи, по травке…»
— Теперь не опоздаешь, Михась, — говорю, чтобы хоть чем-нибудь утешить Валю, — твое поле не останется невспаханным, и без хлеба ты сидеть не будешь.
— Мне лишь бы нога прошла, — говорит Михась. — А так я здоров. Только вот с Валей понянчиться надо…
— Вчера ко мне Авдотьич зашел, — перебиваю я зятя, не желая лишний раз напоминать сестре, что ей на работу еще рано. — Приходит и говорит: есть предложение. Давайте Михася на склад, кладовщиком, а я за плугом пойду. Так будет правильнее.
— На склад так на склад, — грустно улыбается Михась, — не привык, так привыкну. Эй ты, Ласточка, лётом!..
…Над крышами и ветвями деревьев поблескивают на солнце крылья голубей. На нашем клене новая скворечня. И черненький блестящий скворец рядом с ней, трепеща крыльями, ловит солнце и щебечет, как бы желая на все, какие ни есть, голоса рассказать, что уже весна.
Мама встретила Валю у ворот.
— Не плачь, дитятко, ничего тут не поделаешь, — говорит она. — Верочки не вернешь, слезами не подымешь. Не плакать надо, а думать, как жить.
Здороваясь с Леной, Валя прижимается к ней, как к сестре, с которой не виделась много лет и которой можно теперь пожаловаться, рассказать обо всем, что передумала.
— Не плачь… Ну, ты не плачь, — говорит Лена и плачет сама.
— Пускай они себе, Василь… — говорит Михась. — А мы, брат, давай закурим.
Женщины идут в хату, а мы стоим под светлыми окнами. Ворота открыты, и люди все подходят. Здороваются с Михасем, поздравляют его, а он, чтобы скрыть свое волнение, то и дело подымает голову вверх, где над кленом — бездонное небо.
— Ты взгляни, брат, ты только взгляни! Во-он они где!
В лазури весеннего неба поблескивают белые крылья. Это ходят, не могут натешиться своим счастьем голуби.
