Бабка прядет, мама прядет, и маленькой внучке сделали наконец маленькую прялку, неделю тому назад. И Анечка уже хорошо «дергает» пальчиками куделю, будто клюет ее губками, и нитку тянет, ведет. Даже сказала, довольная удачей:
— Вот как я ви-ве-ла-а!
Пришел дед Алисей. Стоит на пороге, прислонясь плечом к дверному косяку. Сначала что-то говорил, а теперь вот смотрит на маленькую пряху, сам себе усмехается, а потом тихо говорит бабусе:
— Катрино! А?
И показывает ей кивком головы на внучку.
А та будто и не слышит, не видит ничего — ведет себе, «дергает» со всей потешной серьезностью четырехлетней помощницы.
Старик медленно, будто незаметно и так себе, снимает свою ягнячью шапку-колпак, прижмуривает глаз, прицеливается и ловко бросает в пряху. Попал! Нитка обрывается между куделей и ручонкой. Это уже не впервой, и вчера так было, и Анечка злится смешно, «по-взрослому»:
— Алисей, ты! Ты мне никогда прясть не даешь!
— А я тебя, Гануся, не бо-юся! — нараспев поддразнивает дед.
Тогда она встает из-за своей прялки, ставит ее у ножки стола и не в шутку подступает к своей помехе. Вскоре дед уже лежит, «поваленный» на пол. Анечка то шлепает его ладошкой по пухлому кожуху, то верхом сидит на его животе и победно смеется. Потом она встает, полностью удовлетворенная и утомленная, а он садится на полу и начинает обиженно «плакать». Как маленький, вытирая кулаками глаза.
— По-би-ла, шап-ку за печку за-ки-ну-ла, ы-ы-ы-ы!..
Сначала Анечка принимает это как продолжение игры, а потом в ее маленьком сердце пробуждается далеко-далекая, будущая материнская жалость.
— Встань! — сначала кричит она на старика. — Сказала тебе, встань! — и даже мягко топает валеночком.
Это еще все только игра. Дед плачет — совсем как плачет. И Анечка начинает его жалеть:
— Алисеечка мой, сыночек маленький! Я больше не буду. Я тебе молочка…
Это тоже все еще из их репертуара.
— И шапку твою найду, ушки твои не замерзнут.
Дед плачет горько и безутешно. И тут уже Анечка теряется: а может, он и вправду?.. Она смотрит на него, и глаза ее начинают увеличиваться и влажнеть. Старик все еще хнычет, закрывшись рукой, однако и смотрит сквозь пальцы и, почувствовав, увидев, что уже хватит, что и малышка может заплакать, отымает от лица ладонь и смеется:
— Что, Гануся, испугалась?
И малышка тоже смеется.
— Вот вы, дядька, какой! — говорит пряхина мама, а в голосе ее и молодая веселость, и зрелая материнская благодарность.
Бабуся перестала прясть и тихо смеется, ничего не говоря. К причудам таким и подобным она по- соседски привыкла давно.
Задолго до того, как на свет появилась Анечка, случилось однажды такое.
В конце лета под вечер в деревню, топоча и бряцая, вступил потный, запыленный эскадрон польских улан. Но так, как несколько лет перед этим, когда и солдаты вместе с полицией искали по окрестным припущанским деревням красных повстанцев, и не так, как это позже делалось в Западной Украине или на Брестчине, где войско ставили в селах на карательный постой, — теперь были просто маневры. По двое, по трое, по четверо, спешась на улице, уланы с лошадьми разошлись по дворам, и всякая работа в Нижних Байдунах остановилась.
Снимались седла с тонконогих взмокших коней. Кони, все одномастные, удовлетворенно фыркали. Брызгали, звенели стремена, удила, шпоры. Были настоящие сабли, пики, карабины, которые можно было даже потрогать. Слышалась польская речь — то команда какая, то просто разговор, шутки, незлобная перебранка, смех. Расседланные, разнузданные скакуны совсем по-лошажьи хрупали сено и, как свои, смотрели добрыми, глубокими глазами. Перед Качками, где пошире улица, сначала только дымила, а потом и необычно попахивала кофеем полевая кухня. Кисловато пахло хлебом, позвякивали котелки. Уланы, освободившиеся от всех своих патронташей и ремней, стали из вояк обычными парнями из разных далеких деревень и городов, особенно свойскими тогда, когда захотели «купить» молока, а «наша мама» (потому что так было чуть ли не на каждом дворе) вынесла им целый кувшин и денег конечно же не взяла.
В двадцать четвертом — двадцать пятом годах, гоняясь за «большевистскими бандитами», никакое войско в Нижние Байдуны не заходило, обиды от них никто не помнил. И раньше, во время польско- советской войны, нашу деревню обошли и битвы, и военный пожар. А теперь, уже далеко не на первом году после кровавого лихолетия, много и наших парней служило в польской армии, и в кавалерии, и в пехоте — служили и раньше, и в то лето, далеко от родного дома…
Потому они, материнские сердца, и раскрывались.
Тетка Катрина не была еще тогда бабушкой Анечки. Будущий отец маленькой пряхи в солдаты пойдет еще не скоро. Но материнская забота, ее тревога, настороженность уходят в предвидении очень далеко. И тетка, конечно, тоже вынесла этим уланам непочатый кувшин молока и полбуханки хлеба — просто как чьим-то сынам.
А все же, когда начало смеркаться, она, заботливая вдова, позвала меньшого сына-подростка и в сенях, чтоб никто не слышал, сказала:
— Пойдешь спать в овсяные суслоны, за Алисеево гумно. Черт им верил, еще снопы покрадут своим коням.
Хлопец, как ему ни хотелось остаться дома, на улице, вблизи услыхать, как трубач заиграет «цапштык» — отбой, послушно проникся материной осторожностью. Никто не слышал, пускай же никто и не видит. Завернув кожушок в постилку, будто так себе узел какой несет, он пересек улицу, прошел через Тивунчиков двор мимо затихших там людей и лошадей, заметил, что ни самого дядьки Алисея, ни тетки Зоси, ни Шуры ихнего, ни девок там нету, перешел загуменную дорогу и тихо зашелестел мягкой овсяной стерней к первым суслонам.
Постелил между ними на теплых еще снопах, лег и укрылся кожушком.
Хлопец вспомнил, как он недавно, этой весною, возвращаясь поздним вечером из Плёхова от тетки, свистнул на перекрестке за своей деревней. Говорят, что, если там свистнуть в полночь, явится черт. Хлопец свистнул, а черт не явился. Может, потому, что еще не полночь была? Ему, однако, стало страшно, он сначала шел медленно, а потом не выдержал — оглянулся, пошел быстрее и наконец побежал. И только уже на улице, а тем более на своем дворе, подумал, что вот и не очень испугался.
Вспомнил хлопец и то, как летось в жниво была большая гроза, а под вечер, когда она утихла, мать послала его на далекое поле, поправить поваленные ветром и ливнем ржаные суслоны. Утром того дня, еще задолго до грозы, в Нижних Байдунах разбросали «афишки» (так у нас называли листовки), в которых не по-польски, а по-нашему было напечатано, чтоб не платить панам-пилсудчикам налогов, добиваться школы на родном языке, свободы политзаключенным, добиваться, чтобы и тут, как в Советском Союзе, была власть рабочих и крестьян. Хлопец тихо шел по мокрому будылистому жнивью, приближался к суслонам, одни из которых были опрокинуты, а с других только посбивало шапки. Шел и думал, что те смелые и таинственные, кто разбросал «афишки», теперь сидят в суслонах… Ему было жутковато, и он начал тихо напевать. Из двух песен, которые уже немного знал, — «Извечно мы спали» и «Вставай, проклятьем заклейменный». Пел не так для смелости, как для того, чтобы услышали те, которые сидят здесь, в суслонах, а ночью снова пойдут по деревням, пел, чтоб услышали и поняли, что он им свой…
А что ж он будет делать теперь, когда придут уланы за ихним овсом? Неужели только кричать? Неужели они тогда сразу убегут?..
Вокруг стрекотали кузнечики, в небе помигивали также бесчисленные звезды, в деревне почти совсем утихли голоса, вот-вот должен был послышаться горн отбоя… Лето горячее кончалось, но дни все еще были по-летнему долгие. Хлопец, пастух, встал очень рано, за день набегался, а потом, под вечер, и насмотрелся. На теплом овсе, под кожушком, после недавнего ужина было так тепло, что пение горна паренек услышал уже как сквозь сон. А потом, если б и стреляли они всем своим эскадроном из всех карабинов, и того не услышал бы…
