чириканье развеселых Папагено и Папагены. Пассажиры, путаясь в полах прорезиненных плащ-палаток защитного цвета, пихали харродсовские саквояжи того же цвета в отделения для ручной клади или, запихнув, самозабвенно вперивались в разграфленные котировками и тарифами простыни австрийских газет, в широком ассортименте лежавших у дверей. Мы взлетели, и сразу по проходам задребезжали роликовые тележки: кофе со сливками, и если бы только кофе! Даже щеки пухлой, одетой а-ля диванная подушка особы, что с улыбкой направилась ко мне из переднего конца салона, едва под крылом поплыли игрушечные, нехоженые снежные вершины Альп, — даже ее щеки были приправлены взбитыми сливками.
«Лавиния, что ты тут делаешь?» «Привет, дорогой, я пришла посмотреть, все ли у тебя в порядке. Сама-то я бизнесом лечу, понял меня?» «Понял, Лавиния. Ты сидишь в салоне бизнес-класса. Но с какой стати ты там сидишь?» «А с такой, что я исполнительный продюсер. Денег, правда, хватило всего на один бизнес-класс, бюджет у нас — не разгуляешься. Хочешь, пришлю тебе оттуда бутылку шампанского?» Я все разыгрывал недоумение: «Да нет, Лавиния, я спрашиваю, куда ты летишь?» «В Вену, миленький. На родину вальса и цукерторта, это такие пирожные с кремом, объедение, ты их не пробовал? Ну не смогла я удержаться. Извини, мне пора в мой салон, там сейчас ликеры разносят». «Значит, в Вене увидимся?» «А как же, милок! То-то мы с тобой повеселимся, то-то прищучим хрыча Криминале!»
3. Вена благоухала имбирем и кофе...
На изломе морозного ноябрьского дня (а самолет, естественно, и приземлился на три часа позже положенного) Вена встречала сходящих с трапа ароматами свежеподжаренного кофе и терпкой имбирной выпечки, что отдавали далеким детством и близким Рождеством. Аэропорт здесь сверхсовременный, международный, вместительный и нарядный, но, покинув автобус для перевозок по летному полю, вы сразу чуете крепкий и неповторимый дух минувшей Австрии, специфическую атмосферу кожаных камзолов и золотых времен. Что ни говори, австрийцев трудно упрекнуть в небрежении к великим соотечественникам — особенно к тем, кто окончательно и бесповоротно мертв. И уж ни у кого не повернулся бы язык обвинить их в том, что они недостаточно ревностно чтят память человека, которого 199 — пока еще не двести — лет назад вывезли из города на телеге, присыпали известью и наспех забросали землей, не укрепив на сирой могиле даже таблички с именем погребенного.
Дело вот в чем: мы прибыли в Вену как раз накануне очередного пышного юбилея, которыми так богат конец века и которые в Австрии, да и во всем мире принято отмечать с неимоверным усердием. Малютка Вольфганг Амадей глядел на нас отовсюду — с плакатов, транспарантов, эмблем. Стойка таможни была увешана ладными гирляндами его портретиков — кудлатый парик, ребячий задор. В такт льющимся из-под потолка чистым чарующим звукам «Дай руку мне, красотка» мы с Лавинией, обремененные ручной кладью, но не сбиваясь с ноги, дружно зашагали вдоль роскошных витрин к центральному залу. Чего только не было на этих витринах. Деликатесная «Моцарт» торговала пастилками «Моцарт» («сладкое завещание Амадея»), слоеными тортами «Моцарт», оливковым маслом «Царица ночи» и майонезом «Моцарт». Рядом, в парфюмерной, вы могли отовариться духами «Сераль»; у входа в коктейль-бар «Дон Жуан» кис шоколадный бюст композитора. До годовщины, собственно, оставалось еще месяца два, но уже сейчас не было никаких сомнений: двухсотлетие смерти Моцарта в январе 1991-го Вена встретит во всеоружии. Столь же трудно упрекнуть венцев и в том, что они пренебрегают нуждами тысяч и тысяч туристов — несмотря на скверные времена, возможные теракты, военную угрозу в Персидском заливе и неразбериху в СССР, их орды, как прежде, наводняли город Амадея, Иоганна, Людвига и Франца. Спустившись в зал выдачи багажа, где вился и гудел в поисках саквояжей, которые, будь западная цивилизация правильно устроена, обязаны были прилететь из Токио вместе с хозяевами, целый аэробус японцев, мы с Лавинией наткнулись на универсальный механизм европейской экономической интеграции — прелестный электроаппарат с подмигивающими кнопочками, нажми — и он охотно превратит твою валюту в любую другую: осовремененный полупроводниковый инвариант извечного обменного ритуала. «Смотри, Лавиния, машинка для денег!» — притормозил я. «Пойдем, лапа, дальше, это не про твою честь», «Да ты просто вытряхни все из кошелька, запихни сюда — конвертация начнется о-го-го. Фунты — в шиллинги, доллары — в злотые, японские иены — в чучмекские мурены».
Но, не успел я достать собственный кошелек, Лавиния потащила меня назад, сквозь рулады «Дай руку мне, красотка», и выставила на австрийский мороз. «Слушай сюда, Фрэнсис. Не стану ходить вокруг да около. Бюджет у нас не разгуляешься. И деньгами заведую лично я. Каждая лишняя трата для нас катастрофа. Поэтому отныне катастрофы я беру на себя. К банкам не приближайся, валютных автоматов избегай, обменные пункты выкинь из головы. Рылом не вышел. Я сама распоряжусь. Твоя забота — художественная форма и идейное содержание, не больше. Вот ими и займись. Если тебе чего захочется, ставь меня в известность. Чеки сохраняй, расходы записывай в блокнотик. Где тут автобусная остановка?» «Нас же двое, такси дешевле обойдется». «Нет, Фрэнсис! Ставлю тебе кол по телебухучету. Одна я поехала бы в такси. А с тобой — сяду в автобус».
Но машинка для денег преподала мне и другой урок: Вена — это город стремительных трансформаций. Едва автобус выехал на скоростное шоссе, бирюзовое небо мигом затянула черная тучища, сползшая с ближайших отрогов Альп, и столица миражей и подвохов занавесилась хрустально-бесплотным пологом мерцающего снега. По мановению волшебной палочки некоего зодчего четыре обшарпанных газгольдера у обочины прикинулись монументальными скульптурами в манере ар нуво. Мы въехали в город; в каждом квартале разыгрывалось новое архитектурное действо. Мрачная готика соседствовала с бодряческим югендштилем, бело-золотое барокко сверху вниз поглядывало на розовый постмодерн. Остроумие тягалось со здравомыслием. Справа над жилой застройкой возвышалось красное, остановленное на зиму колесо обозрения парка Пратер, слева — шпили и зазубренная драконья кровля кафедрального собора Св. Стефана. К собору-то мы и направились, сойдя с автобуса близ Рингштрассе — широкого бульвара, опоясывающего центр Вены; перетащили чемоданы на ту сторону и окунулись в царство тепла и уюта.
Родина вальсов и цукерторта до странности походила на Чикаго 20-х годов; чуть не всякий прохожий нес под мышкой скрипку в футляре. Со всех сторон наяривала музыка. В подворотнях топтались шарманщики с обезьянками; в переулках, закрытых для транспорта, стеной стояли струнные квартеты во фраках, лабающие Людвига, Франца, Иоганна Себастьяна и Густава, не говоря уж о Вольфганге Амадее. Мимо дребезжали ландо, под завязку набитые японцами, чьи круглые щеки выпирали из-за угластых фотоаппаратов. За каждым ландо тянулся трассирующий след лошадиного навоза — его густой запах органически вплетался в благовонную симфонию зимней Вены. У соблазнительных витрин кафе и деликатесных витал горький аромат кофе и приторный — горячих пирожных. А внутри этих кафе и деликатесных лакомились тортом со взбитыми сливками и кофе со взбитыми сливками взбитые сливки венской буржуазии.
«Ой, «Демель»! — воскликнула Лавиния, остановившись у какой-то нарядной кондитерской. — Тут собираются сливки тех сливок, что сняты с обыкновенных сливок. Зайдем-ка». «Что ж, Лавиния, пожалуй, зайдем». «Обалдеть, — промямлила Лавиния через минуту, роняя куски изо рта и широким жестом обводя здешнюю выставку физиономий. — Обожаю Вену, сил нет. Спасибо старперу Басло, я снова здесь». Подождав, пока она смахнет с губ крошки, я задал вопрос, мучивший меня с того момента, как Лавиния появилась в дальнем конце самолетного салона. «Послушай, — небрежно сказал я, — а где ты собираешься ночевать?» «Пршу прщенья? — она наконец утерлась. — Ночевать? А, ночевать! В «Отеле де Франс» на Шоттенринг. Престижное, доложу тебе, местечко». Я вынул из кармана пластиковый бумажник, который Лавиния вручила мне вечером у Роз, и с видом простака открыл нужное отделение: «Надо же, а моя гостиница иначе называется, «Отель фон Трапп». «Угу, это, по-моему, в пригороде, за дворцом Бельведер. В Вене сейчас яблоку негде упасть. Оперный сезон, сам понимаешь». «Понимаю, понимаю», — с немалым облегчением заверил я.
«Твой отель подешевле. Но мне как продюсеру следует держаться ближе к центру событий». «Каких событий?» «Ближе к банкам и государственным учреждениям. И еще к ресторанам и к театрам. А ты вплотную займешься расследованием. Усек?» «Усек, Лавиния, усек, ты только не волнуйся». «Я знаю, ты
