Я окинул взглядом комнату в поисках пепельницы и уже в пятый раз с девяти часов вечера потушил сигарету, раздавив ее каблуком.
— Лучше бы ты ушел, — сказал Гарри. И он натянул одеяло на голову.
— Это твоя комната, — сказал я.
Я неловко поерзал на стуле, который, садясь, придвинул к его кровати, и снова меня поразила мысль, что это самая неуютная комната в доме — пожалуй, не многим лучше той, где я жил мальчишкой. И кучка окурков на черном линолеуме никак не делала ее привлекательной. Я осторожно потянул за одеяло. Гарри отвернулся.
— Почему ты не можешь оставить меня в покое?
— Ты же сам просил, чтобы я приехал.
— Это было три дня назад.
— Не говори этого больше, прошу тебя, Гарри.
Он сел в постели.
— Я думал, что ты здесь, когда вернулся домой, — сказал он. — Никто не говорил мне, что ты уехал. Никто вообще мне ничего не говорит. А потом бабушка сказала, что собирается в Лондон, и я попросил ее передать тебе, чтобы ты приехал. А ты все не приезжал.
— Но ведь я же здесь, — сказал я.
Я хотел было взять его руку.
— Пусти меня, — сказал он. — Я знаю, почему ты не приезжал. — Лицо его сморщилось, словно ему стало больно от груза этих знаний, предназначенных для взрослых. — Я слышал, как мама говорила с бабушкой. Она сказала, что эта самая Хаксли схватила тебя и держит, как в тисках. Она сказала, что ты живешь с ней…
— Ты не должен слушать то, что не предназначается для твоих ушей, — сказал я.
— И потом, ты спал в моей комнате. Я спросил маму, правда это или нет, а она сказала — нет. Я спрашивал ее, когда был здесь на каникулах, и она сказала, что ты у меня не спал. А я знаю, что спал, потому что мой коврик прожжен сигаретой.
— Я куплю тебе другой, — сказал я, и мне стало так стыдно, словно я отобрал у него единственное его достояние и продал, чтобы добыть денег на выпивку.
— Не хочу я другого, — сказал он. — Ты все испортил. — Он принялся грызть ногти. — Почему ты спал у меня в комнате?
Я вынул его руку изо рта.
— На свете существуют вещи, которых тебе еще не понять, — сказал я. — Дело в том, что люди совершают ошибки. Я совершил ошибку, и твоя мама тоже.
— А дядя Марк тоже совершил ошибку? — спросил он, не отнимая у меня руки.
— Он совершил очень много ошибок.
— Ты мне делаешь больно, папа! Ты так сжал мне руку…
— Извини.
И вдруг я почувствовал, что не в силах больше видеть это выражение на лице Гарри — он выглядел таким одиноким. Упоминание имени Марка вызвало к жизни застарелую ненависть и жажду разрушения. Я никогда не избавлюсь от этой ненависти, но сейчас мне было не до того. Мой сын чувствует себя брошенным, покинутым, и на коврике у него дырка от сигареты. Я обнял его за плечи.
— Послушай, Гарри, ты считаешь, что я тебя бросил. А я вовсе не собирался отказываться от тебя, сынок. Мне стало трудно, и я сбежал. Взрослые ведь тоже убегают. А вернулся я потому, что ты, как мне казалось, нуждаешься во мне. Ты ведь мой сын. Если я тебе нужен, я всегда буду с тобой.
— Ты бы мне еще чего-нибудь пообещал! — фыркнул Гарри. — Ты же не приехал, когда я просил тебя. Ты даже не написал мне ничего. И ни разу не заехал в школу. Ты был слишком занят с этой миссис Хаксли. Я знаю, чем ты с ней занимался, только не скажу. Я сказал маме, а она дала мне пощечину…
— Можешь сказать, если тебе так хочется. Какое бы слово ты ни употребил, оно мне знакомо. Но делу-то ведь этим не поможешь, правда?
Он отодвинулся от меня.
— Ну вот, скоро ты рассердишься, — сказал он. — На меня все сердятся. Скоро ты начнешь на меня кричать. Впрочем, ты всегда кричишь. Ничего я тебе не скажу. Никому из вас ничего не скажу, потому что все вы глупые и плохие, и никому я не нужен, даже Барбаре и той не нужен…
— Она ведь еще маленькая, — мягко заметил я.
— Я ей не нужен. Никому я не нужен. И ну вас всех к черту!
Он поглядел на меня, проверяя, какое это произвело впечатление. Я улыбнулся.
— Не кипятись, Гарри, — сказал я. — Ты не хочешь ничего мне рассказать, и я не настаиваю. Что бы там ни было, я всегда буду на твоей стороне. Запомни это. — Я поцеловал его. — А теперь постарайся заснуть.
Я встал. Когда я был уже у двери, он окликнул меня. Я улыбнулся ему.
— Завтра увидимся, — сказал я.
— Поди сюда, папа.
Я присел на край его постели.
— Правда, папа? Ты в самом деле будешь на моей стороне, чтобы я ни сделал?
— Правда, — сказал я.
Он вцепился мне в плечо.
— Значит, ты не рассердишься на меня? Ты обещал!
Право, было жаль, что такие большие голубые глаза и длинные темные ресницы достались мальчику, — так, во всяком случае, всегда говорила Сьюзен, да и все прочие. Пристально глядя ему в глаза впервые за последние два месяца, я подумал, что нетрудно догадаться, почему ему не сидится в школе. Уж очень он красивый малый — черты лица у него, если присмотреться, были куда тоньше, чем у Барбары. Я почувствовал, как во мне снова закипает злость, но на этот раз я злился на себя. Какую отчужденность допустил я между собой и собственным сыном!
— Послушай, Гарри. Что бы ты ни натворил, обещаю тебе: ты не услышишь от меня ни слова упрека. Все мы совершаем ошибки, мальчик. Но ошибка — это еще не конец света.
— Они объявили мне бойкот, — сказал он. — Я не мог этого вынести. И я так ненавижу эту проклятую школу.
— Ты мог бы сказать мне об этом, — заметил я. — Но сейчас это уже не имеет значения. Почему же они объявили тебе бойкот?
Он исподлобья посмотрел на меня.
— Ты не станешь со мной больше разговаривать, — сказал он. И вдруг громко всхлипнул. Я крепко прижал его к себе и вытер ему глаза. Он высморкался и вернул мне платок.
— Размазня я, — сказал он. — Вот уж и нюни распустил! — И он стряхнул с плеч мою руку.
— О господи, — сказал я. — Да плачь себе сколько влезет. Какой толк глотать слезы? К чему они тебя готовят в этой чертовой школе? К участи краснокожего?
— Меня хотели побелить известкой, — сказал он. — А я не дался. Это у них такой обычай — называется церемония посвящения: всех второклассников белят. — Он взял у меня платок и вытер себе глаза.
— Это довольно глупо звучит, — сказал я. — Правда, я никогда не был в таких условиях. Что это значит — побелить?
— Мажут известкой… ну… то самое, — сказал он. — Всем мажут.
— А учитель знает об этом?
— Конечно, не знает. — Он отнял от глаз платок. — Но ты ему не скажешь?
— Нет. Но не потому же тебе объявили бойкот, что ты не позволил произвести над собой этот обряд, если можно так выразиться. Что ты все-таки натворил?
— Их было десять человек, — сказал он.
— Прекрасно, пусть будет десять. И что же ты сделал этим десяти героям?
— Я полоснул одного из них ножом.
— И это все? Из-за этого и поднялся весь шум?
