изредка касаться рукой его рукоятки.
Двести пятьдесят тысяч долларов остались лежать в земле под камнями, и уж можете мне поверить, что в тот момент мы не задумываясь отдали бы все до последнего гроша за какого-нибудь самого захудалого мустанга, на котором можно было бы по очереди ехать верхом или хотя бы идти рядом.
Единственное, чему нам оставалось радоваться, так это тому, что мы были вдвоем. Думаю, что будь я тогда один, я бы просто растянулся на земле в тени камней и остался лежать, дожидаясь смерти. Или даже постарался бы как-нибудь ускорить её приход. Но когда человек идет не один, то он не сдается. Похоже, последнее, что нам ещё удалось сохранить, так это остатки гордости. Я не хотел выглядеть слабаком в глазах шерифа. А шерифу не хотелось обнаруживать свою слабость передо мной. Так что мы просто брели по песку, направляясь к расщелине в дальнем горном хребте, где можно было найти воду.
Думаю, труднее всего было осознавать, что время будет ползти медленно-медленно, как черепаха, и сколько бы мы не шли, окутанные голубой дымкой горы так и будут маячить на горизонте, не становясь ближе ни на шаг, но даже когда сквозь голубизну начнет потихоньку проступать коричневый цвет, нас будет отделять от цели ещё очень приличное расстояние, и даже когда мы уже сможем различать отдельные камни и растущие на склонах деревья, все равно перед нами останутся многие мили пути.
Сухой и прозрачный воздух позаботится об этом, уж можете не сомневаться.
Да, настанет такой момент, когда мы станем высасывать из ранок свою собственную кровь, чтобы хотя бы немного унять невыносимую боль в пересохших от жажды глотках.
Мы оба прекрасно знали об этом. Мы оба догадывались и о том, каким испытанием это обернется для нас, а потому шли молча, чтобы не тратить силы на разговоры.
Шериф перерезал веревку, которой были связаны мои руки, но особой благодарности к нему за это я не испытывал. Это было сделано на тот случай, если я окажусь выносливей, то чтобы в нужный момент я смог бы ободряюще похлопать его по спине, приводя в чувство и сопровождая это действо призывами не сдаваться и уговорами быть настоящим мужчиной.
С другой стороны, на этом месте с равным успехом мог бы оказаться и он.
Итак, мы отправились в путь и шли до самого вечера.
Я не хочу особо останавливаться на этом. У меня нет никакого желания вспоминать сводящую с ума жару и то, как солнце касалось своей докрасна раскаленной ладонью наших затылкам, заставляя закипать мозги. Я не хочу думать о том дне, потому что уже при одной только мысли о нем у меня мгновенно пересыхает в горле. Теперь ничто не мешает мне наполнить стакан кубиками льда, а затем залить доверху водой и пить; а потом опять добавить льда и снова пить талую воду маленькими глотками, чувствуя, как благословенная прохлада медленно струится вниз по моему горлу. И все-таки, похоже, окончательно утолить жажду мне не удается до сих пор. Когда мне хочется пить, то я страдаю от этого так же сильно, как тогда.
День начинал клониться к вечеру, но я уже знал, что долго мы не протянем.
Мой язык распух и еле помещался во рту, а губы потрескались до такой степени, что кровь тоненькими струйками текла по подбородку. Мне было больно даже повести глазами, как будто глазные яблоки были окружены со всех сторон острыми кристаллами кварца.
И тем не менее, мы продолжали идти вперед.
Скорее всего, шериф тоже понимал, что мы погибнем. Ему было ещё труднее, чем мне, так как был он человеком довольно грузным, и по его остановившемуся взгляду я мог судить о том, что он уже глядит в лицо смерти. Но, точно так же, как и я, сдаваться первым он не собирался.
Картина была довольно странная: двое мужчин шли прямиком навстречу неминуемой гибели и старательно избегали говорить об этом вслух, потому что каждому хотелось непременно сломить гордыню другого и вынудить его первым запросить пощады. Раз двадцать мне хотелось взвыть от тоски и начать жаловаться на судьбу, но всякий раз я проглатывал рвущиеся наружу слова и не произносил ни слова. Лишь однажды — один-единственный раз — я слышал, как шериф чертыхнулся, и то его ругательство было очень похоже на стон.
Солнце клонилось к закату, когда события того дня получили новое продолжение. То есть, я хочу сказать, что солнце, раздувая огненные щеки, висело совсем низко над западным горизонтом, почти такое же нестерпимо жаркое, как всегда, и было совершенно ясно, что скоро совсем стемнеет. Но даже эта мысль не приносила облегчения, потому что этой ночью кто-то из нас окончательно выбьется из сил и в изнеможении повалится на землю, и тогда другой обернется, чтобы взглянуть на него, а потом тоже опустится на песок, чтобы умереть рядом с другом.
Но когда солнце начало садиться за горизонт, и красное зарево заката объяло западный небосклон, я увидел, что шериф внезапно замер на месте и вытянул руку.
«Ну вот, начинается, — сказал я сам себе, — Он сходит с ума, и безумие пожирает его мозг, подобно тому, как мышь вгрызается в сыр. Видать, у него совсем уже поехала крыша, и сейчас он начнет буянить и бросаться на меня».
Но шериф неподвижно замер, словно в землю врос, указывая куда-то вдаль, и тогда, не проронив ни слова, я с трудом обратил свой взор в ту же сторону.
И увидел.
Прямо к нам направлялись какие-то животные. Они следовали друг за другом, и их темные силуэты резко выделялись на фоне вечернего неба. Мне удалось разглядеть кивающие в такт шагам головы лошадей, и из моей груди вырвался радостный вопль.
Это были не дикие лошади. Нет, теперь мне был виден крохотный силуэт всадника, восседавшего на спине лошади, возглавлявшей этот небольшой караван, и я думал о том, это был самый счастливый человек во всей Вселенной, потому что он ехал по пустыне верхом на лошади.
Предположим, что ему захочется пить, а у него нет ни капли воды. Тогда он мог бы перерезать горло какому-нибудь из животных, что шли у него в поводу — мулов или лошадей — и пить кровь. Каким изысканным напитком казалась она мне в тот момент!
Шериф опустил руку.
— Чип! — сказал он.
Это предположение заставило меня вздрогнуть. Я пригляделся получше — один маленький всадник, ведущий за собой в поводу несколько лошадей или мулов — да, и замыкает это шествие ослик, кажущийся издалека совсем крошечным.
— Это Чип, — закричал я, как будто это открытие принадлежало мне.
Шериф усмехнулся, и стоило лишь его растрескавшимся губам растянуться в улыбке, как по подбородку у него потекли струйки крови.
Но он кивнул, и рука об руку мы направились в сторону той процессии. Это был Чип, а, значит, наша судьба ему была небезразлична, и теперь он вернулся, чтобы протянуть нам руку помощи.
Мы направлялись к нему. Солнце скрылось за горизонтом. В небе все ещё догорал багрянец заката, когда мы приблизились к мальчишке настолько, что с ним можно было бы перекрикиваться. Мы видели, как он взмахнул рукой, жестом приказывая нам остановиться.
Но мы продолжали идти. Взмах руки не мог остановить нас. Внезапно что-то взрыло песок у моих ног, и фонтанчик из мелких песчинок взметнулся в воздух. В следующий момент меня оглушил грохот винтовочного выстрела.
Он стрелял, чтобы заставить нас остановиться.
Нужно сказать, что пули оказались достаточно убедительным аргументом, и мы замерли на месте, как вкопанные.
Затем я услышал голос Чипа — мальчишка держался очень естественно и был совершенно спокоен.
— Ну что, парни, воды хотите?
Хотим ли мы воды? Стоило мне лишь услышать это слово, как мои слюнные железы заработали с удвоенной силой, а в горле мгновенно пересохло.
Мы стояли и размахивали руками, как два идиота. У нас просто не было сил, чтобы кричать.
— Я привез вам воду, много воды, — снова раздался голос Чипа, — но прежде, чем вы её получите, я должен заключить с вами сделку.
Он замолчал. Мы продолжали махать. О чем речь?! Ну конечно же мы согласны на любую сделку на его
