Однако за несколько месяцев до нынешнего времени этой истории, в одно прекрасное утро смерч – тот, что потрясет ее сердце по иной причине, – ворвался к ней с известием, сообщенным ее камеристкой. Подобно Пандоре девушка выпустила тучу зол с невинностью младенца. Час был ранний, и герцогиня сидела за письменным столом в оконной нише, сочиняя приглашения – чернила сочно ложились на изящно сложенный лист бумаги. Это занятие замораживало ее сознание, давало ей передышку, пока шум и суета в доме все нарастали и приближалась неизбежная минута, когда кто-нибудь явится к ней по тому или иному обязательному поводу.
Она хорошо разбиралась в утреннем шуме. Он оберегал ее одиночество – плеск выливаемой воды, хлопанье дверей, одышливое хрипение престарелого повара. Однако в это утро торопливый перестук ног бегущего мальчишки-грума – она увидела в окно, как он промчался сквозь калитку, – предупредил о чем-то тревожном. Может быть, кто-то заболел, подумала она, и ей придется послать за доктором или пойти самой. Она продолжала неспешно писать. Шум в доме нарастал. Какие-то необычные новости, предположила она. Из своей половины выходили слуги, возбужденно переговариваясь. Она поглядела наружу, на прохладные деревья и их наплечья солнечного света, надеясь, что новости эти не содержат ничего для нее страшного. Но она уже знала, когда к ее двери приблизились бегущие шаги, она уже знала, что ее жизнь вот-вот изменится – в критическом повороте – еще раз. А на радость или печаль…
Камеристка Кара увидела, что ее госпожа ждет, повернувшись в кресле, и смотрит на нее ровным взглядом.
– Ваша светлость…
– Что случилось, Кара?
– Император…
– Да. – Но она поторопилась. Камеристка сглотнула и продолжала:
– Император скончался.
Мгновение перегорело в пустоту.
Еще один умер, беспомощно подумала она. Почему они умирают? Назло? Что они оставляют после себя, когда с такой последовательностью покидают нас?
– Ваша светлость! – сказала Клара. Ее госпожа отступала в пустоту.
Герцогиня проследила направление взгляда своей камеристки, обернулась, обнаружила, что ее перо невольно дернулось, и черные капли покрыли пятнами бумагу и поверхность стола. Осторожно она положила перо на край промокательной бумаги, ее рука тоже была запачкана. Но вдруг новое непроизвольное движение – и содержимое чернильницы слоновой кости выплеснулось через край, и она без всякого интереса начала следить, как лужица растекается по столу. Кара бросилась вытереть чернила, испуганно прижимая свой фартучек, тревожно поглядывая на госпожу.
– Надо отслужить заупокойную, ваша светлость.
– Зачем? – сказала герцогиня.
Кара растерянно уставилась на нее. А, да, подумала герцогиня, я должна соблюдать долг и положенные обряды.
– В часовне, – сказала она. – Присмотри, чтобы наш священник пришел вовремя. Потребуются свечи и цветы. – На последнем слове она запнулась. Цветы и мертвый император. Ее ожгла эта мысль. Я не пожертвую самым чахлым придорожным цветком ради этого наконец умершего императора! Ни единым пучочком душистой зелени с огорода для этой туши. Ни даже стеблем самого жалкого сорняка из-за смерти этого извращенного ханжи, чудовища… Ее сознание затопили проклятия. Она ничего не видела перед собой… Камеристка прервала молчание:
– Простите, ваша светлость, но безопасно ли отправиться ко двору?
Никогда, шепнул ее рассудок. Сын унаследует. Еще один Филипп.
– Мы в безопасности, не беспокойся, – сказала она. Странно! Строгое соблюдение условностей спасло камеристку от кипящей в ней ненависти.
– Да, ваша светлость, но посетить двор?
Тут она поняла, что камеристку и всех остальных слуг это известие привело в радостное волнение. Оно было поводом для праздника, как весна. Колокольный звон приветствует нового императора, труп старого увозят на кладбище. Она поняла, что ее несгибаемая решимость никогда больше не видеть лицо императора – убийцы ее мужа – ввергла ее домочадцев в беспомощное уныние. Они уверовали в опалу и уверовали, что причина не ее гнев на императора, но его гнев на нее.
– Кара, я сильно изменилась после смерти моего мужа?
Камеристка смяла фартучек. Она никак не хотела, чтобы ей был задан этот вопрос. Пауза затягивалась, Кара отводила глаза от своей госпожи.
– Твой ответ будет мне одолжением, Кара, – сказала герцогиня, подкрепленная недавним открытием, – и каким бы он ни был, я не рассержусь.
– Это из-за смерти господина, – сказала камеристка.
– Да, тут причина изменений моего поведения, – сказала она ровным тоном, – но каковы следствия?
– Вы так радовались жизни, ваша светлость. – Начав говорить, камеристка осмелела. – И как будто теперь прячете свои чувства. Вы недостижимы.
– Недостижима? – Для чего, подумала герцогиня, когда каждый день меня раздавливает? – Благодарю тебя, Кара, – произнес ровный голос вне ее сознания. Голос отсылал камеристку. Он сохраняет контроль, подумала она. Но ее камеристка еще не договорила и, повернувшись к двери, сказала напоследок:
– Его смерть была почетной, ваша светлость. Он был великий воин.
Камеристка ушла. Теперь она была одна, а дом, оживившийся из-за открывшихся возможностей новой эры, начинал праздновать.
Ее сотрясло рыдание. Она застыла в ужасе, прижимая ко рту кружевной платок. Еще один припадок душевной муки. Он вырвался из ее подчинения, и она услышала пронзительный стон, бунт горя, вопреки усилиям подавить его. Только не так. Она принуждала себя: я не подчинюсь, это мои чувства, я владею ими. Ее дыхание стало ровнее, а новое решение – тверже.
Внутри ее спальни, обширной комнаты с чуланчиком для мытья и другим чуланчиком для платьев, – уголок, которого не обнаружила даже ее камеристка. Дорожный плащ, завязанный в узел. Он хранил напоминания о смерти ее мужа.
Смерть. Даже само слово колоссально. Она вспомнила завершающие комья земли, сыплющиеся на отвечающий эхом гроб, узкое ложе между отвесных стен.
Она выбрала место на полу и развязала узел. Ее руки перебирали остатки его смерти, пока ее сердце вспоминало его живым. Знамя, опаленное порохом, обломки шпаги, слишком хрупкой для поля битвы. Черновики его приказов, набросок каких-то фортификаций – ее муж применял свое умение чертить для снятия многих осад. Маленький пистолет – ее подарок ему, когда ее дни были юными. Теперь ее ночным инкубом была пронзившая его безжалостная сталь. Его люди, ряды и ряды очумелых, сыплющих шуточками солдат, заполнившие случайные могилы, наспех вырытые в измученных полях Фландрии. Еще остатки, несколько незначимых предметов – пуговица, клинок, манжета с мундира. На одежде своего мужа она нащупывала ржавые пятна крови. Под ее ногтем крохотная чешуйка крови заалела. Пролитая им кровь, мазь забвения.
Отчет о сражении (доставленный ровно через год после смерти ее мужа щуплым адъютантиком, чье лицо горело от стыда перед ней, а неуверенные руки держали жесткие свитки пергамента) сообщал, что ее муж, будучи ранен и зная, что рана смертельна, покинул поле боя. Он попытался написать ей последнее письмо – вот оно, по какой-то причине обгорелое, окровавленное, в разводах грязи. Итак, смерть попробовала его и нашла обычным человеком, и его христианский крест не помешал ей выжать кровь из его жил и протащить сквозь порталы памяти, из которых ему уже никогда не выйти. От него не осталось ничего, что могло бы оживить расплывающееся в тумане былое. У него не было времени написать хоть что-то, хоть несколько прощальных слов до того, как его жизнь опорожнилась. И пока он угасал, думала она, точно так же рассеивались его воспоминания о ней? В отличие от напоминаний о нем, доставшихся ей, постоянно ее ранящих, взламывающих ее как будто бы обретенное спокойствие духа. Он умер, упокоившись на пригорке, говорилось в отчете, пока кругом продолжала греметь битва, почти им выигранная.
Второй свиток, перевязанный и запечатанный оттиском императорского герба, сообщал дату и
