прежних ошибок и будет действовать иначе, в полной тайне, скрыто от всех. И для начала Мадлен отправила при помощи одного из стражей Замка, всецело ей преданного, длинное письмо Марте, сестре доктора Фонтана.
* * *
Люсия так и не вернулась. Но если бы она даже захотела, приверженцы Луи этого бы не допустили. Дамьен, бесценный Дамьен, показавший себя с самой лучшей стороны во времена кризиса, и на сей раз оказался на высоте. Он вручил семейству девушки чек на крупную сумму при условии, что Люсия никогда больше не появится у Кремеров. Что до фотографа, то он таинственным образом исчез вместе со снимками и негативами. Люсия теперь ненавидела Луи всей душой и сожалела, что не может уже терзать его, - она не простила ему ни уродства, ни слабости, ни тем более долгих недель принудительной учебы. Никаких денег не хватило бы, чтобы заплатить за перенесенное унижение. При одной мысли, что испорченный мальчишка командовал ею, словно пешкой, она приходила в бешенство. Это мерзостное существо оскорбляло и вкус, и мораль. Ей хотелось не только разоблачить его, пусть даже посредством клеветы, но затравить в собственном логове, заставить барахтаться в блевотине. Страшась нарушить запрет Дамьена и одновременно стремясь утолить жажду мести, она прибегла к хитрости: рискнула отправить малышу крохотную видеокассету.
Доверенный человек вручил ее Мадлен, и та неохотно проглотила посылку - ей надоело быть почтовым ящиком. Луи, со своей стороны, дал сигнал о получении из брюшной полости и поторопился вставить кассету в миниатюрный видеомагнитофон. С первого же кадра - а это было лицо Люсии - он почувствовал нарастающий страх. Балерина собрала волосы узлом на затылке, в ушах у нее позвякивали золотые серьги, улыбка была загадочной. Выдержав долгую паузу, она произнесла:
- Здравстуй, Луи, ты меня узнаешь? Давненько уже мы с тобой не болтали. Тебе, наверное, интересно, что я здесь делаю? Смотри, и тебе все станет ясно. Я всегда держу свои обещания. Это мой подарок тебе, малыш, наслаждайся им.
Тон был нарочито небрежным, даже благосклонным, но что-то в ее голосе настораживало. Она явно держала камень за пазухой, и это не предвещало ничего хорошего. Послышалась негромкая джазовая музыка, в замедленном темпе исполняемая на пианино и контрабасе; камера отъехала назад, показав Люсию в полный рост - она танцевала, почти не сходя с места, в большой комнате, где не было никакой мебели, кроме кровати и стула. Балерина перебирала голыми ногами в туфлях на высоких, острых каблуках; она была в расстегнутой шелковой блузке и слишком короткой кожаной мини-юбке с кожаным же поясом. Преисполненный угрызений за свои недавние грешки, Луи с некоторой тревогой смотрел на экран: он поклялся себе укротить инстинкты и приходил в ужас при мысли, что опять дает им потачку. Тем более что и сам фильм, снятый любителем, поражал крайним своим непрофессионализмом - этот дилетант не имел понятия ни о раскадровке, ни о монтаже.
Не сводя взора с объектива и скривив полные чувственные губы в злобной ухмылке, Люсия, продолжая покачиваться, распустила пояс, который упал на пол. Это простое движение взволновало Луи больше, чем он ожидал. Скрестив руки на груди и углубив тем самым головокружительную впадину между двумя налитыми шарами, она провела затем длинными пальцами по плечам, обнажая их. Потом наклонилась, словно желая сделать реверанс, а когда выпрямилась, то, будто фокусница, успела выпростать одну грудь - восхитительную птичку, еще хранившую тепло гнезда. Луи, нажав на кнопку, остановил кассету. Он не потерпит этого стриптиза. Ему хотелось извлечь кассету, отослать ее назад со словами: 'Дорогая Люсия, вы ошиблись адресом. Занимайтесь своим кривляньем перед дегенератами, которые крутятся вокруг вас. Вам не ввести меня в искушение'. Ах, чертовка! Какой же сценарий она изобрела, чтобы вскружить ему голову? Он должен это выяснить, узнать, до какой низости способна дойти эта развратная девка. Отослать кассету никогда не поздно. И он включил изображение. Блузка была широко распахнута, плечи спущены до локтей, круглые груди подрагивали, словно живя собственной жизнью и взывая к ласковым рукам. Люсия разминала их, любовно тискала, пощипывала соски; затем пальцы ее заскользили по животу к застежке-молнии на юбке, потянули язычок вниз и обнажили смуглую кожу под пупком. Когда возникла темная опушка, заросший травой ручеек, предвещающий появление покатого склона, Луи почувствовал, что багровеет, и вскрикнул. Будто услышав его, девушка прикрыла грудь руками, напустив на себя стыдливый вид и округлив рот. В то же мгновение юбка упала к ее ногам, и она откинула в сторону ненужный предмет одежды. Это грациозное движение донельзя возбудило Луи. Вся его решимость улетучилась вместе с юбкой. С этого момента все происходило очень быстро.
Из нижнего белья на Люсии были только черные трусики-бикини, тонкая полосочка, почти ниточка, между ног. С великолепной непринужденностью, громко стуча каблуками по паркету, будто сопровождая свои движения ударами кнута, девушка прошествовала к стулу, взобралась на него и села на корточки, повернувшись к объективу спиной. Сняв блузку, она припала к спинке грудью, так что можно было бы сосчитать все ее позвонки, прогнулась и выставила напоказ зад. Камера благоговейно обследовала это светило, подобравшись совсем близко - видны были даже поры на коже. Под напором ягодиц трусики натянулись, едва не лопнув, как слишком спелый гранат. Юная балерина демонстрировала изумительную пластичность, хорошо развитую мускулатуру, и под последним позвонком у нее образовались две ямочки. Луи едва не лишился чувств при виде этого великолепия. Он был не шокирован, а зачарован, и ему пришлось признать, что эта обнаженная плоть, ослепляющая своей матовой белизной, порождала чудовищное желание. У него перехватило дыхание, он сорвал с себя набедренную повязку, и маисовый стебель, который, как ему казалось, успокоился навеки, взбунтовался вновь, став малиновым от возбуждения. О, нет, только не это! Какое гнусное зрелище! Положительно, она забыла всякое понятие о приличии.
Музыка умолкла. Церемония продолжалась в тишине, что несло еще большую угрозу. Люсия совершенно естественным жестом спустила трусики на бедра, полностью обнажив ягодицы; затем притронулась к впадинке, и на какое-то мгновение Луи показалось, будто ему подмигивает черный глаз без века. Прежде чем он успел вдуматься в это, Люсия подтянула трусики, спрыгнула со стула и принялась расхаживать по комнате - эта восхитительная кобылка, нервно раздувая ноздри, выпячивала грудь и небрежно покачивала крупом. На лице у нее застыло презрительное выражение. Она приблизилась к кхмере, причмокнула пухлыми губами и зашептала столь сладострастно, что у Луи закружилась голова:
- Бумажный королек, ты видел мой кофр, обе мои подушечки, созданные для любви, моих мясистых ангелочков? Подожди, сволочь, наберись терпения, раскрой пошире глаза, ты увидишь еще и не такое!
Малыш, увы, уже все понял! Его громадный член - чудовищная опухоль, почти фиолетовая от прилива крови, - раздулся еще больше, сшибая все на своем пути. Он сильно вырос со времени последней эрекции, и Луи осыпал его оскорблениями, поносил, хлеща по нему линейкой; лежать, гнусная тварь, лежать! Ему хотелось бы вырвать его, как сорняк. Но попробуйте вразумить столь капризного зверя! Люсия вновь уселась на стул - на сей раз лицом к камере, расставив ноги и упершись ступнями в верхние перекладины под сиденьем. Объектив показал крупным планом черные трусики. Курчавые волосинки выбивались по обе стороны тонкой полосочки, а под тканью угадывалось нечто кисейной мягкости, темная пахучая саванна. Однако это было лишь началом мук маленького принца-затворника. Люсия собиралась не только обнажиться. Одним пальчиком она стянула трусики словно театральный занавес и раскрыла варварски роскошную щель: под меховой клумбой медленно распускался колокол плоти, прорезанной посредине. Этот ландшафт был увлажнен каплей жидкости. Луи завопил: 'Нет, нет, не надо!' Вместо ответа два других пальца, будто упавших с неба, примяли заросли, развели края колокола, явив на свет безмолвные долины, обретавшие объем, подобно картинкам, сложенным между страницами книги. Возникли тяжелые драпировки, налитые кровью, - они опадали ленивыми складками, а под ними предстало крохотное ярко-алое рыльце в капюшончике. В окружении новых декораций прежние сцены уступали место иным, еще более ослепительным. Луи едва успел заметить, как черная полоска трусиков внезапно скрыла от его глаз все эти тайны.
Камера поднялась к лицу Люсии, чьи глаза сверкали от чувственного возбуждения.
- Жалкая козявка, если бы ты мог припасть к моему пылающему кусту, испить из моего источника, ты опьянился бы запахом, которому нет равных. Неужели тебе не хочется поваляться на моих влажных лепестках, тихонько вползти в широко открытую для тебя дверь? Войди же в меня, мой маленький, чего ты ждешь? Задай мне жару!
Жестокая, божественная сука! Пальцы Люсии сновали под трусиками, словно змеи, с бесцеремонностью, ужасавшей Луи. В их суетливой беготне порой задирался краешек ткани, и тогда становился виден мизинец, грубо ворошивший роскошный мех с таким звуком, будто хлюпала вода. Подвергшееся этой агрессии прекрасное черное руно напоминало розы, примятые ураганным ветром. Зачем так мучить себя, недоумевал Луи, или она хочет нащипать корпии? Он таращил глаза, проклинал трусики, скрывавшие слишком много, отчего ему доставались лишь крупицы. Его толстый тотем тянулся к экрану, как если бы спешил на помощь пальцам, чтобы вломиться в эту размокшую крепость. По мере того как происходящее обретало смысл, становилось ясно, что Люсия целиком уходит в себя, предоставив Луи роль свидетеля. Этой великолепной женщине никто не был нужен для любви, но маленького изгнанника это возбуждало еще больше. Девушка с трудом пролепетала:
- Золотой век, Луи, находится здесь, в источнике моего наслаждения, а вовсе не в толстенных томах твоей библиотеки...
В голосе ее звучала удивительная чистота - словно сама невинность заговорила, признавая свою вину.
- Ты знаешь, что такое рай? Это огонь, сжигающий женщину в момент наивысшей радости любви... потому что этот огонь всегда возрождается из пепла, а затушить его - означает разжечь вновь... - Наконец она зашептала уже едва слышно: - На этой вершине изнемогающая женщина слышит глас тайны, которую не дано познать никому из живых, никому, да, никому... даже тебе.
Люсия стояла теперь на четвереньках на постели, склонив голову на простыню и высоко подняв зад, величественный, будто трон. За трусиками, неплотно прикрывающими ее сокровенные места, взору Луи представали Солнце и Луна. Ягодицы слепили его, как фары.
Он спрашивал себя: 'Кто же настолько близок с ней, чтобы снимать ее в подобном виде?' - и волна горечи захлестывала его. Все сокровища были выставлены напоказ, их можно было разглядывать во всех подробностях и гранях. О, восхитительная пытка, о, как прекрасны эти алчные створы, о, уберите эти сладости с глаз моих, иначе я ни за что не отвечаю. Пальцами одной руки девушка захватывала все участки, понуждая каждый из них стать мягким и податливым. В этих движениях ощущалась сила, свирепое нетерпение достичь цели. А цель, видимо, была желанной, ибо лицо девушки исказилось гримасой страсти - она все больше краснела, все громче стонала, задыхалась, полуприкрыв глаза, обратив взор вовнутрь, в себя, туда, где была недостижимой для всех. Она явилась уже не соблазнительницей Евой, а чем-то не менее опасным - воплощением женских чар с ужасающим сочетанием полной непринужденности и абсолютной недоступности. Это было куда хуже бесстыдства - это была неприкосновенность. Приглашая Луи в свое царство, она изгоняла его навсегда. Даже четвертованная похотью, она принадлежала только самой себе.
Это самообожание в пустой громадной комнате граничило со скандалом. Невозможно было смотреть на ее тяжелые груди, роскошные изгибы, изумительные бедра, орошенные влагой, - золото и мед, смешанные воедино. Она дрожала, корчилась, в углах губ у нее проступила слюна. На этом лице, застывшем в сладкой муке, запечатлелись все радости, в которых было отказано Луи. И он не вынес. Гениталии его рванулись вперед, ноги подломились, и, обхватив свою затвердевшую штуковину обеими руками, он вдруг завыл:
- Я ХОЧУ ТУДА, ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ, Я ХОЧУ ВЫЙТИ...
Впервые за свою короткую жизнь Луи разрыдался - как самый настоящий ребенок. Он с плачем взмахивал своим древком, из которого хлынула непривычно густая жидкость, оросившая всю его пещеру. Донельзя потрясенный этим псевдооргазмом, он дрожал мелкой дрожью, плевал в экран и вопил: 'Ненавижу тебя, ненавижу! Ненавижу вас всех, вы меня бросили!' - и слезы градом катились по его щекам.
* * *
