западе занималась заря. Но для соотечественников Луи наступили сумерки - было ясно, что Истина грядет с прохладой уходящего дня. Теперь к Пацану- Мученику обращали слова утешения и поддержки, выкрикивали Его имя, взывали к Нему, умоляя покончить со старым миром, - и чувства всех людей слились и растворились в этом коллективном напряжении. Было что-то грандиозное в стремлении тщедушного монстра к Абсолюту. Сомневаться уже не приходилось - человечество было на пороге нового времени.
Наконец, то и дело оглаживая Свою церебральную свечку, как если бы от этого зависела стимуляция нервных окончаний, Мерзкий Засранец невнятно забормотал. Все вздрогнули, затаив дыхание. У Него застучали зубы, рот округлился, и наружу выполз обложенный язык. В глазах, устремленных в пустоту, вспыхнуло зловещее пламя, а крохотный хохолок на голове, побагровевший от непрестанного почесыванья, поднялся, словно огненный факел. Вокруг Него образовалось какое-то свечение, лучезарная аура. Он пустил пузыри, и слюна полилась сильнее - если бы Он догадался вытереть рот, тысячелетнее царство уже наступило бы! Лицо Его исказилось от нервного тика, прострелившего всю левую сторону. Казалось, будто Он шепотом разговаривает Сам с Собой, будто некая высшая сила, овладев полостью Его рта, диктует Ему невнятные слова. Пот струился с Него ручьями, разжижая даже сгустки крови вокруг тернового венца, который постепенно оседал глубже. Его пальцы без ногтей, похожие на культяшки прокаженного, скрючились, вознеслись к лицу, затем снова опустились. Новое урчание сорвалось с Его губ - это были хрипы, стоны, и люди тщетно напрягали слух, пытаясь разобрать хоть что-то членораздельное. У Него началась икота, Он срыгнул - Истина была совсем близко, она рвалась из Его нутра, гоня перед собой воздух. Эта отрыжка никого не шокировала, а лишь увеличила напряжение. Внезапно во взоре малыша выразилось невероятное отчаяние. Зрачки у Него стали стремительно вращаться. Он закатил глаза. Вот оно! Он знает, Он сейчас скажет. Пять миллиардов человек в едином порыве легли на землю ровными рядами - через секунду они испытают преображение.
Луи и в самом деле только что испытал Озарение, достиг того места вне времени, где все кончается. И едва не испустил дух. Одним взглядом Он охватил весь путь земной, познал Огненные Письмена, Высшую мудрость, Альфу и Омегу. Выдержать это было невозможно. Под воздействием испытанного шока в глубинах Его мозга произошло короткое замыкание, вызвавшее пожар. В течение нескольких минут тем, кто осмелился поднять голову, показалось, будто они видят в зрачках младенца, распахнутых как окна, полыхающие в огне полки с книгами; тысячи и тысячи страниц, сгорая, свертывались, вспыхивали красивыми языками пламени, отбрасывали мириады искр и светились красноватыми бликами. Потом глаза маленького человечка затянуло занавесом дождя из пепла. Он скрючился, словно от невыносимой боли, и закричал надтреснутым, нетвердым голосом:
- Помогите, помогите...
Все экраны вдруг погасли. Изображение исчезло, и слышался только звоночек, который тренькал, тренькал, тренькал - равномерно и неутомимо, как погребальный колокол.
* * *
И наступил день, когда Мадлен с Фонтаном оказались в огромном пустом доме, затравленные кредиторами, без единого слуги. Церемония конца света обернулась мятежом - сразу же после фиаско Луи обезумевшие толпы ринулись громить государственные учреждения. Разочарование было слишком жестоким, и кто-то должен был заплатить за это. Служители Божественного Дитяти, которые не успели снять свои тоги, подверглись суду Линча. Хищные звери, выпущенные на свободу, мгновенно обрели прежние инстинкты и пожрали десятки невинных людей. Повсюду день этот был омрачен разгулом насилия и грабежами. Разнузданная орда взяла штурмом Замок Кремеров, и служба безопасности с трудом восстановила порядок. Одно крыло здания сгорело дотла, и Мадлен изрядно струхнула, боясь изжариться заживо. В течение следующей недели в каждой второй стране было введено чрезвычайное положение, однако небольшие группы агитаторов продолжали распространять анархию. Наконец всеобщая горячка утихла, и жизнь пошла своим чередом.
Но Луи уже поносили на всех перекрестках - эта профанация распространялась со скоростью эпидемии. Он воплощал на самом отталкивающем, нечеловеческом уровне всю сумму познаний и вершину эрудиции. Прежде Его ненавидели за гениальность, а теперь презирали за слабость. Кричать 'помогите' на пороге Золотого века - какой позор! Первым делом он лишился своих больших букв - так у ангела оторвали бы крылья. Смехотворный Мессия предстал в своем подлинном обличье - это был символ претенциозного ничтожества, мелкий прохвост. Для него не жалели уничижительных эпитетов, именуя блевотиной выкидыша, отребьем биде. Ему не могли простить прежней веры, былых иллюзий. Многие предлагали судить его. Церковь, в лице уцелевших служителей, попыталась защитить низвергнутого божка. Фонтан с поразительной властностью завладел браздами правления, возглавил организацию и изгнал Дамьена с приспешниками, возбудив против них уголовное дело по обвинению в провале Луи. Затем он установил такую железную дисциплину при помощи тотальной слежки и телесных наказаний, что разбежались самые преданные приверженцы. Редко бывает, чтобы вожак с таким остервенением разгонял собственный отряд, а Марта, хоть и продолжала рыдать, от брата не отставала - исправно строчила доносы и щедро раздавала тумаки. В довершение всего доктор, делая вид, будто защищает Божественного Дитятю, превозносил его в таких выспренных словах, что окончательно восстановил общественное мнение против маленькой сволочи.
На сей раз с ним не собирались церемониться. Все с нарастающей злобой топтали ногами старообразного младенца-зубрилу, поливая потоками грязи его таланты и его ум. Люсия имела невиданный успех, рассказав на страницах бульварного еженедельника о злополучных ухаживаниях 'Мерзкого Сосунка'. Она нашла жестокую фразу, которая облетела весь мир: 'Луи Кремер? В голове пусто - все в штаны ушло!' С каждым днем таяли подаяния доброхотов. Истеричные вдовы, некогда готовые жертвовать любые суммы Устрашающему Клопику, не желали больше и слышать о нем. Из Замка уходили последние садовники и мажордомы, прихватив с собой мебель вместо задержанного жалованья. И постепенно интерес к малышу упал. Спустя несколько месяцев после памятного телевизионного выступления редко какая из газет еще упоминала его имя. Сами хулители устали уже разносить его в пух и прах. Он испарился из памяти людской, преданный равнодушному забвению. А пресыщенная публика, утоляя жажду новизны, устремилась на поиски других развлечений.
Матери и доктору тоже несладко пришлось за эти месяцы. Чертенок едва не добился своего - они уцелели на самом краю пропасти в момент всеобщего возмущения! Глубокой ночью Фонтан с помощью Марты и водителя грузовика перевез огромную Мадлен в деревенский дом, заранее снятый им вдали от всякого жилья. Он желал запутать следы, обезопасить себя от возможного судебного преследования, а главное - довершить начатое без нежелательных свидетелей. В этом убежище находилась аппаратура высокой мощности и точности: мать, по-прежнему прикованная к постели, была, как и в первые дни беременности, опутана проводами, а многочисленные камеры исследовали каждый сантиметр ее чрева. Микрофоны, закрепленные у пупка, фиксировали каждый вздох ребенка. И хотя тот ни разу не подал голоса после 15 августа, Фонтан приказал Мадлен пить с утра до вечера, пить что угодно - шампанское, водку, джин, вино, - лишь бы это одурманивало младенца. Все, что лишало его разума и вело к деградации, было благотворным. Одновременно он вводил в вену матери химический состав собственного изобретения, посредством которого намеревался растворить паразита.
Опьяненный парами вдыхаемого алкоголя, оглушенный увиденным в достопамятный день, Луи разлагался. Он ничего не помнил, кроме удара молнии, поразившего его изнутри и опалившего виски, - эта ужасная боль никак не проходила. Мозг его погибал, обращался в прах - от громадной цитадели, еще недавно гордо возвышавшейся на голове, остались только хрупкие перегородки с пустыми ячейками. Живая же его часть, сохранившаяся под черепной коробкой, где еще тлел не до конца потушенный огонь, напоминала льдину на вскрывшейся реке - она уплывала вдаль, унося с собой обломки былой мощной психики. Малыш двигался обратным путем, к началам цивилизации, возвращался от сложного к простому, от знания к невежеству, от коры к слизистой оболочке, теряя по дороге память, способности, рефлексы. На родном языке он уже не мог говорить и лепетал нечто бессвязное на арабском, персидском, немецком, датском, киргизском. Он стал воплощением той самой вавилонской башни, того бессмысленного компендиума, с которыми намеревался бороться. Он пищал, переходя от краткого взлета к полному бессилию, гордо выпрямлялся, чтобы ниже упасть. Голова, все еще слишком большая в сравнении с телом, увлекала его своей тяжестью вперед или назад соответственно углу наклона. Неспособный подняться, он извивался, словно рептилия, в материнской тине, пытаясь оттолкнуться скрюченными руками и ногами.
На месте чудных бассейнов, где он некогда плескался, возникли горькие вязкие болота. Матка превратилась в настоящую трясину: когда Луи удавалось взобраться на какую-нибудь кочку, мерзкие волны почти захлестывали его, и он с трудом ускользал от их липких объятий. Все приводило его в смятение и ужас: из почвы вырывались кипящие гейзеры, из слизистых оболочек сочилась кислота, изъязвившая ему кожу, колючки впивались в тело, и он истекал чернилами. Его била дрожь, постоянно хотелось пить и есть. Совсем недавно мама была дворцом бриошей и варенья, пещерой пряников. На стенках матки произрастали фисташки и миндаль, шоколад и марципан. Стоило только руку протянуть - и собирай обильный урожай. А теперь все, что Луи срывал с перегородок, вызывало тошноту - он ничего не мог проглотить, чтобы тут же не выблевать обратно. От его влажной камеры несло вонью заброшенного рынка, гниющих отбросов.
И тюрьма его достигла просто устрашающих размеров - весь окружающий пейзаж на глазах увеличивался в объеме, позволяя ему определить, насколько сам он уменьшился. Подумать только, ведь было время, когда он доставал головой до потолка, - а сейчас тот отступил на несколько метров. Над маленьким затворником возвышался отныне собор с грандиозными сводами, с балками головокружительной высоты. И он смутно различал вокруг себя ужасающий лунный ландшафт - остроконечные пики гор и циклопические нагромождения камней. Во мраке ему чудились чьи-то шаги, глухой говор, пристальный взор неких злобных глаз. Полузатонувшие в тине компьютеры путали его мониторами, равными экрану кинотеатра, их клавиши были размером с булыжник, а телефонные трубки преграждали дорогу, подобно рухнувшим деревьям. Из трясины выглядывали дискеты, похожие на колеса какого-то загадочного механизма, и однажды он лишился остатков пальцев, ухватившись за их острые края. Зрение его было ослаблено вспышкой молнии при озарении, и он постепенно слеп - двигаться ему приходилось на ощупь, по запаху, и все окружающее приводило его в трепет. От порывов ураганного ветра у него спирало дыхание, его хлестали водяные струи, а когда он кричал, вопли замирали где-то в вышине, ибо голос его не мог пробиться сквозь эти громады.
Он осужден был прозябать в яме, куда не достигает свет. Но в голове его царил еще более густой мрак, нежели в этой пещере, и темнота нарастала в нем, словно вбирая его в себя. Только с помощью катапульты мог бы он вырваться из своей дыры, пробиться на свободу через рот или ноздри матери. Когда он уже стал величиной со сломанного оловянного солдатика, ему ценой неслыханных мук удалось в последний раз поднять трубку единственного работающего телефона и позвонить Мадлен. Стоя на четвереньках у аппарата, он сипел что-то на своем невразумительном наречии, стараясь, чтобы его поняли. Из трубки послышался ясный, отчетливый голос матери, который отдавался в этом погребе громовыми раскатами. Она объяснила, что сильно выросла, и обещала сменить оборудование, приспособив его к новым объемам. Малыш опять невнятно залепетал, а она поклялась, что он по-прежнему ее маленький гений, ее феникс. Едва она повесила трубку, раздался ужасающий рев. Луи узнал классическую музыку, которую включили на такую громкость, что самые мелодичные звуки словно бы превратились в лезвие бритвы, заживо сдирающей с него кожу, отсекающей мясо кусок за куском. А над аккордами, заглушая их, вновь послышался голос Мадлен. Самым очаровательным светским тоном она говорила: 'Слушай сонату Моцарта, которую ты так любил в детстве; а это трио Шуберта и концерт Баха - они тебе всегда очень нравились!' Младенец, раздираемый в клочья тем, что когда-то приводило его в восторг, пытался бежать - слишком короткие кулътяшки не давали ему возможности заткнуть уши. Он хотел крикнуть: 'Приглуши звук, мама, во имя всего святого, приглуши', но фраза застряла у него в горле, слова слиплись в какую-то вязкую массу. Он походил на жука, пригвожденного к земле длинной иглой, который бессильно шевелит лапками. Эта звуковая пытка длилась целую вечность, терзая его с неумолимой беспощадностью. Муки были такими невыносимыми, что Луи готов был броситься на острый нож дискеты, чьи стальные края посверкивали во мраке. Но до этих манящих гильотин нужно было идти несколько часов, и тогда
