Невеста жабы

укладывалась на поверхности массивного языка, как изящная маленькая купальщица на надувном матрасе. Облокотившись на клыки монстра, она разглядывала свои владения — темное сырое подземелье, — и мечтала о других бескрайних просторах. Теплый пар, поднимающийся из желудка исполинской жабы, ласкал голую кожу на ее спине. Пар явственно попахивал мясной лавкой, сырой требухой, но странная девочка не испытывала никакого отвращения к этим запахам. Она с удобством сидела на мясистом языке горгульи, пока та острым хребтом крошила каменные своды. Время от времени, когда от скуки в ней подымались некие смутно-недобрые желания, девочка заставляла ЖАББО биться о стены с такой силой, что вся башня ходила ходуном… А сама смеялась, думая о тех, кто живет на верхних этажах, забавляясь их страхом, воображая, как они вздрагивают, приникая ухом к стенам.

Бум… Бум…

Жаба билась в камень, как огромный таран, и от этого вблизи башни вспучивались тротуары, мигали уличные фонари, вибрировали витрины.

Бум… Бум…

Однажды, в конце некого особенно бесконечного дня, она вызовет настоящее землетрясение — просто чтобы развеять скуку, чтобы послушать шум, с каким обрушится наконец это здание…

Они все думают, что у нее нет души, что ее мозг способен выдавать только дюжину тщательно отработанных рефлексов. Что по уровню развития интеллекта она не превосходит ломтик лимонного кекса.

Но они ошибаются. Она не такая, как остальные ЖАББО. В ней есть нечто особенное… аномалия, если угодно.

Она способна мыслить. Пусть ее мышление медлительно и неповоротливо, как онемевшее от долгого лежания тело, но оно существует. И еще она может чувствовать… разные вещи. Время от времени она ощущает некие неконтролируемые движения души, которые заставляют ее то грустить, то злиться.

Все это чрез-вы-чай-но сложно. Слишком сложно для ее нетренированного мозга. Пока она еще неспособна думать более часа в день, не страдая потом от жестокой головной боли. Она позволяла себе напрягать развивающийся ум только во время кратковременных выходов из глотки монстра. Тогда, опершись на частокол его сверкающих зубов, она училась заставлять работать непонятную серую массу, которую ее создатели вложили ей в череп. И это было очень трудно, потому что извилины этой вязкой материи напоминали скорее путаные коридоры пустого лабиринта, нежели складки настоящего мыслящего мозга.

Девочка не решалась продвигаться вперед. Она подолгу топталась на пороге сознания, как испуганный ребенок у входа в огромную пещеру, наполненную гулким эхом. Пустота пугала ее. И она задавалась вопросом — сможет ли она хоть когда-нибудь закричать настолько сильно, что ее крик заполнит все пространство под огромными пустыми сводами?

* * *

Она превосходно помнила собственное «рождение» — то время, когда инопланетяне создавали ее в своей закрытой лаборатории. Она помнила их синеватые лица, склоненные над чаном, в котором начинало трепетать ее существо — скопление живого геля, которому еще не успели придать окончательную форму. У нее были глаза, мозг, но тела не было. Эти органы плавали в толще неоформленной клеточной массы, как изюм в тесте для пирога, который еще не поставили в печь. Они улавливали образы, безуспешно пытаясь придать им порядок и смысл. Голоса ее создателей звучали в памяти, словно записанные на магнитофонную ленту.

— А что, если сделать его в виде персонажа из комиксов? — говорил высокий тип с заостренными ушами, в белом халате, усеянном разноцветными пятнами. — Разве это не забавно? Будем поставлять горгулий в комплекте со смешными человечками, которые будут сглаживать впечатление от жутковатой внешности самих живых сейфов. Мне кажется, это хорошая идея. Земляне просто обожают комиксы. Они ведь глуповаты…

— Коммерсанты и слышать не хотят ни о чем подобном, — отвечал второй, плешивый, с третьим глазом посередине лба. — Мы изготавливаем сейфы, а не детские безделушки!

— Чего же они хотят? Монстра, еще более страшного, чем наши горгульи?

— Нет, я согласен с идеей, что нам нужен некоторый смягчающий контраст. Что-нибудь приятное для глаза землян…

Они спорили так целую вечность. Одни склонялись к образу животного: например, обезьяны, этого ближайшего родича человека. Другие рассуждали о стилизованном гуманоиде, чей вид внушал бы доверие.

— Нет, — отрезала женщина с чешуйчатыми руками, — только никаких мультяшек и прочего. Иначе все решат, что мы чокнутые. А почему бы не попробовать создать маленькую девочку? Что-нибудь среднее между русалкой и эльфом. Приятное на вид, но немного потустороннее. Земляне любят всяких волшебных существ из сказок.

И они все склонились над чаном с живым гелем.

— Ты в самом деле считаешь, что можно превратить этот мыслящий бифштекс в нечто приятное на вид? — пробурчал один из мужчин с неприятной ухмылкой.

— Какой же ты гадкий, — возмутилась женщина. — Не забывай, ты говоришь о существе, которое мы сами породили на свет!

— Опять ты попалась на удочку глупого романтизма, — хмыкнул стоящий рядом молодой парень. — Мы изготовили его, а не родили! Это то же самое, как если бы ты создала двигатель с турбинами из плоти и заклепками из хряща. Это даже не мыслящий бифштекс, а компьютер, сделанный из мяса! Эта штука абсолютно ничего не чувствует.

Девочка слушала, как эти слова звучали в ее голове. Ее череп напоминал почти пустой ангар, под сводами которого разносилось эхо редких, отрывочных мыслей. Ее научили выполнять определенные движения, принимать нужные позы. Ее жизнь спланировали исходя из роли, которую она должна была выполнять в брюхе огромной жабы, но после этого в ее чересчур большом мозге осталось еще много пустых ячеек.

В ней зародился какой-то жадный голод, потребность, которой она не могла дать название. Словно маленький смерч бушевал в недрах ее мозга. Она догадывалась, что от нее ускользает понимание чего-то очень важного. Чего-то, что есть У ДРУГИХ. И она, маленький компьютер из живой плоти, завидовала им. Она ненавидела их. Это чувство согревало ее, потому что доказывало ее способность испытывать эмоции. И она заботливо лелеяла его, поддерживая, как древнее пещерное племя поддерживало огонь в походном очаге. Она боялась, что это чувство исчезнет. Все ее существование заключалось в ненависти, и ей этого было достаточно. Когда ею овладевало умственное оцепенение, когда она ощущала, что снова превращается в бездушную машину, а ее голова заполняется бессмысленным стрекотанием, она вновь и вновь прокручивала в памяти разговоры, предшествующие ее появлению на свет, и пропитывалась пренебрежением, сквозящим в каждом слове: Мыслящий бифштекс… Машина из мяса… Эта вещь… Эта штуковина…

Сегодня она существовала вопреки им, при их полном неведении! Ей просто нужно время — время, чтобы научиться пользоваться той серой массой, которая наполняет ее голову. А для этого она должна продолжать жить, сохраняя трепещущую в ней искорку чувства. Если эта искорка вдруг угаснет, она утратит шанс стать чем-то иным, чем комком желатина, которому придали форму маленькой девочки.

Она должна продолжать ненавидеть их — каждую минуту, каждое мгновение. Однажды она непременно узнает, для чего нужно это чувство… Пока же оно медленно разгоралось в ней, разгоняя оцепенение, на которое ее обрекли создатели.