'Ну, быстрее, – подтолкнул я его мысленно. – Сдавайтесь, подполковник!
Маска горделивого патриция больше не нужна. И вообще спектакль окончился.
Пора переходить к делу'.
Фон Путкамер повернулся к нам и сказал:
– Я сию минуту!
Тем же строго размеренным шагом он пересек кабинет по диагонали и скрылся за узенькой и невысокой дверью в глухой стене.
'Канитель все-таки продолжается, – с досадой подумал я. – Подполковник никак не может решиться. Кажется, я переоценил его мужество'.
Мы услышали, как фон Путкамер несколькими поворотами ключа запер за собой дверь. Затем раздался выстрел.
Есть вещи, которые понимаются сразу, без объяснений. Именно так мы поняли эти два звука. Подполковник застрелился.
Земельбауэр побледнел, вскочил с кресла и растерянно произнес!
– Проклятье! Осечка!
Я еще нашел в себе силу пошутить:
– У нас да, осечка, а у него, кажется, нет.
Положение создалось нельзя сказать чтобы удобное. Об этом сразу догадались и я, и Земельбауэр. Надо было принимать быстрое решение. Я торопливо подошел к двери в приемную, распахнул ее настежь и сказал лейтенанту:
– С вашим шефом что-то случилось. Он заперся и стреляет.
– Что?! Стреляет? – вскрикнул лейтенант и стремглав бросился в кабинет.
Пока он звал подполковника, стучал кулаками в дверь, Земельбауэр предусмотрительно собрал и водворил на прежнее место фотоснимки.
Через несколько минут в кабинете оказались майор, фельдшер и еще какие то люди из штата школы.
Общими усилиями дверь была высажена. На полу, возле небольшой кушетки, мы увидели оберстлейтенанта. Он лежал на боку, подобрав под себя одну ногу.
Из-под мундира тоненькой струйкой змеилась кровь. Тут же валялся сделавший свое дело пистолет.
Фельдшер опустился на колени, приложил ухо к груди покойного, пощупал пульс и изрек с таким видом, будто открыл новую планету:
– Он мертв.
– Представьте, и у меня сложилось такое же впечатление, – спокойно изрек штурмбаннфюрер СС.
– Что же делать?
– А вот этого я не знаю, – невозмутимо ответил Земельбауэр. – Господин фон Путкамер просил привезти ему переводчика. А сам…
Мы оставили подполковника наедине с собой и вышли.
– Музыку теперь можно выключить, – сказал самому себе лейтенант, направляясь к 'Телефункену'.
– Да, пожалуй. Покойники к музыке равнодушны, – заметил Земельбауэр.
Секретарь повис на телефонах. Он звонил, кажется, во все концы.
Когда мы с Земельбауэром садились в машину, он сказал:
– Подумаешь! Он, видите ли, не захотел ронять своего свинячьего достоинства. Так мог бы поступить и я.
– Не набивайте себе цену, господин штурмбаннфюрер. А вообще он глупец.
Я на его месте уложил бы в первую очередь вас, потом меня, а уж напоследок себя.
От этих слов Земельбауэра передернуло.
35. Прощай, Энск!
– К тебе придет человек. Кличка его Усатый. Он назовет пароль, который я дал ему вчера. Через Усатого с тобой будет говорить подполье. Понял?
Трофим Герасимович решительно тряхнул головой. Он стоял передо мной внимательный, как солдат, и молча слушал.
– И мой совет тебе, – продолжал я, – не рискуй попусту. Не броди по ночам. Все хорошо до поры до времени. Делай то, что тебе поручают. А теперь дай я обниму тебя.
Трофим Герасимович опередил меня, обхватил своими крепкими руками, уткнулся колючей щекой в мою шею и замер. Потом оторвался, потер глаза и, отвернувшись, сказал:
– Дымно что-то в избе… – Рассеянная улыбка бродила по его лицу.
– Видно, трубу Никодимовна рано закрыла, – заметил я шутливо. – Ну, будь здоров. Не поминай лихом. И не провожай: не люблю.
