говорил Аллен про Никсона, когда его не было.
Грязнов и Ризаматов договорились выдавать себя за советских офицеров, заброшенных в тыл немцев со специальным заданием, а свое пребывание в доме Вагнера объяснить тем, что сын Вагнера, перешедший на сторону советских войск, дал им адрес отца, у которого они и нашли приют под видом военнопленных. Теперь они могли говорить что угодно, не опасаясь быть разоблаченными ни юргенсами, ни марквардтами, ни долингерами, о которых начали забывать.
Окончательного освобождения оставалось ждать уже недолго. Пали Карлсруэ, Кенигсберг, Ганновер, Эссен, Вена, Штутгарт. Войска первого белорусского фронта и первого украинского рвались к Берлину. Скоро должен был настать день соединения союзных войск, день развязки...
С волнением читая ежедневные сводки, Андрей уже мысленно представлял себя возвратившимся домой. Как хотелось услышать сейчас слово «мир». Именно сейчас, когда близок этот долгожданный день, когда его почти чувствуешь. Андрей ходил по улицам, мечтательно настроенный, прислушивался к разговорам, сам вступал в беседы. Единственно, что омрачало радость, — отсутствие Никиты Родионовича. О нем ничего не было слышно, никто его не видел. «Если он жив, — размышлял Грязнов, — то скоро разберутся и выпустят.»
Однако, шли дни, а Никита Родионович не возвращался. Беспокойство друзей усиливалось. К нему присоединилось и другое вызывающее тревогу чувство.
На улицах города появились гитлеровские молодчики, которые были заключены в тюрьмы тотчас по приходе победителей. Теперь они свободно расхаживали и даже приветствовали друг друга по-гитлеровски. На их место в тюрьмы пошли коммунисты.
— От победителей тянет трупным запахом, — сказал по этому поводу Абих.
— Да, — согласился Вагнер, — это очень грустно. Мне вспоминается старая французская пословица: «Чем больше перемен, тем больше похоже на старое...». Я определенно опасаюсь, что прежде чем будет подписан мирный договор с Германией, появятся договора более неприятные... Уж больно много трезвонят за океаном о всяких железных занавесах, федерациях, равновесиях... Гитлер хотел прикарманить пол- Европы, а кое-кто страдает несравненно большим аппетитом...
— Ничего из этого не выйдет, как не вышло и у Гитлера, — заметил Гуго.
Как-то утром Алим и Андрей бродили по городу и воочию убедились, на что способны деловые, предприимчивые янки.
Рынок, по-русски именуемый в просторечье толкучкой, кишмя кишел американцами. И не только солдатами, но и офицерами. Они продавали вое, что угодно: сгущенное молоко, ткани, табак, консервы, шелковые чулки, жевательную резину, обувь, презервативы, часы, кольца, серьги, браслеты, скатерти, одеяла, спиртные напитки. Они меняли вещи на продукты, доллары — на фунты, марки — на советские деньги, военные гимнастерки — на женские комбинации, сухой спирт — на разведенный немецкий шнапс.
На стенах домов и рекламных тумбах появились распоряжения за подписью того самого главы города, которого на этот пост четыре года назад водворили гитлеровцы. Это был один из старейших членов нацистской партии и, по слухам, доводился дальним родственником небезызвестному Гессу.
Директор завода, вырабатывавшего всю войну минометы, вывесил объявление о наборе рабочей силы.
Но что больше всего поразило Андрея — на бульваре они с Алимом встретили майора Фохта. Он шел в новеньком штатском костюме и серого цвета мягкой велюровой шляпе с большими полями. Майор узнал Андрея и небрежно приложил, по военной привычке, пару пальцев к виску. Андрей поклонился.
— Не пойму, что происходит, — сказал он тихо Алиму.
— Что такое? — спросил тот.
— Это гестаповец, тот, который вызывал Альфреда Августовича и нас с Никитой Родионовичем... Тогда он был в форме, сейчас в цивильном костюме.
— Возможно, скрывается, — высказал предположение Алим.
— Чорт его знает, возможно...
Вечером после ужина зашел разговор о войне. Вагнер высказал всегда занимавшую его мысль — хорошо, если бы эта война была последней.
— Наивный вы человек, — сказал Никсон и расхохотался. — Война новая придет быстрее, чем вы думаете. Будем воевать мы с русскими. Определенно будем. Вот встретимся где-нибудь под Лейпцигом или Берлином, пожмем друг другу руки, выпьем за здоровье друг друга, а потом начнем принюхиваться, присматриваться, примериваться.
— Это, по-вашему, обязательно? — спросил Вагнер.
— Непременно.
— Глупость, — бросил Аллен. — Если мы плечом к плечу громили фашизм и стали друзьями в войне, то можем остаться ими и после войны, в период мирной жизни.
— Не мелите ерунду, капитан. Вам имя Уильяма Фокса знакомо?
Аллен знал Фокса, как научного сотрудника иэльского института, претендующего на авторитет в вопросах международной политики. Он так и ответил.
— Вы его книгу «Сверхдержавы» читали? — спросил Никсон.
— Слышал о такой книге, но не читал, — признался Аллен.
— Тогда не спорьте. У меня есть несколько замечательных цитат, и я их вам сейчас продемонстрирую.
Никсон быстро поднялся с кресла, пошел в спальню и возвратился оттуда с небольшой записной книжкой. Порывшись в ней и найдя нужное, он сказал:
— Вот что пишет Фокс: «Победоносные генералы и адмиралы будут больше посматривать на своих союзников в победе, чтобы обнаружить своих вероятных противников в будущей войне... они будут менее заняты Германией, чем друг другом». Не так ли я сказал, капитан? А вы это называете глупостью.
— Получается, что этот, с. позволения сказать, господин Фокс считает еще не окончившуюся войну прелюдией к новой? — заметил Аллен.
— Совершенно справедливо, иначе я быть не может.
— И этот голос принадлежит американцу? — спросил Андрей.
— Да, американцу, — подтвердил Никсон, — разумному, дальновидному американцу. — Он вновь порылся в своей книжонке. — Обратите внимание, что пишет англичанин Лиддль Гарт. Слушайте. Читаю слово в слово: «Мы видим из истории, что полная победа никогда не приводила к результату, которого всегда ожидают победители, — к прочному, длительному миру». Или насчет союзников: «Расхождения между ними становятся настолько острыми, что они превращают товарищество перед лицом общей опасности во враждебность и взаимное недовольство таким образом, что союзники в одной войне становятся врагами в следующей». — Никсон хлопнул книжкой по колену. — Не это ли заявил и Фокс?
— Неудачные пророки, — махнул рукой Аллен. — Я хочу вас спросить, майор: какова ваша точка зрения?
— Она не расходится с мнением Фокса и Гарта...
Вагнер внимательно посмотрел на Никсона, что-то соображая про себя.
— У нас и у всего человечества есть сейчас другой документ, вселяющий надежду на более приятное будущее, — сказал он. — У нас есть решение Крымской конференции...
— Под которой поставил свою подпись покойный Рузвельт, — добавил Аллен.
— Старик Франклин переборщил, — прервал Аллена на полуслове Никсон. — Ему никто не давал полномочий подписываться за всех нас.
— Но он, кажется, был президентом, как я понимаю, — заметил Грязнов.
— Это еще ничего не означает, — горячился Никсон. — Мало ли что могло взбрести человеку в голову. Правда, есть поговорка, что последнее желание умирающего — закон, но закон не для страны. И притом старик Франклин, я думаю, понимал, что жить ему осталось недолго, а поэтому и решил прославиться в роли миротворца и не портить отношений с союзниками.
— Если народ не захочет войны — ее не будет, — твердо сказал Вагнер.
