незаменимый человек для выполнения высокой государственной миссии в деревне.
В райкоме партии разговор был коротким. Секретарь райкома, оглядев Краснюка, молвил:
— Так вот, товарищ Краснюк, партия решила послать вас в деревню.
У Краснюка враз ослабли руки и ноги. Как никогда в жизни, ему вдруг захотелось предельной честности. Ему захотелось сказать, что он просто-напросто не желает, всей душой своей не желает ехать в деревню, и это так же естественно, как он не желает умереть. Но тут же Краснюк содрогнулся: после фразы секретаря, подумал он, отказаться невозможно. Лицо Краснюка, нежное той нежностью, какая свойственна только природе рыжих, сильно повлажнело. Он прижался грудью к столу секретаря, сделал привычное сусличье движение губами и затем произнес как мог спокойнее:
— Поверьте, я с удовольствием, но…
— А в чем дело? — перебил секретарь.
— Но я не знаком с сельским хозяйством, — досказал Краснюк несколько высокопарно, испытывая облегчение оттого, что хотя бы закончить фразу ему удалось честно.
— Поможем, — пообещал секретарь.
— Но мне будет трудно.
— А вы ищете легкой работы? — с удивлением спросил секретарь. — Не ожидал… И на заводе и в райкоме о вас другого мнения.
Илья Ильич понял, что погиб.
— Вы подумайте, — сказал секретарь, намекая, что решение вопроса в конечном счете зависит от самого Краснюка.
— Я подумаю, — поспешно и растерянно пообещал Краснюк, чувствуя, что дальнейший разговор только повредит его партийной репутации.
Анна Ефимовна заорала на весь дом, услыхав, что мужа посылают на работу в деревню, но, тут же овладела собой: не Илья Ильич, а она была главой семьи, и ей не подобало проявлять слабость. Длинное, по-лошадиному вытянутое лицо Анны Ефимовны мгновенно приобрело упрямое, своевольное выражение; словно бы закусив удила, сухолядая, в узких брюках, Анна Ефимовна быстро прошлась по комнате, затем присела у своей кровати к тумбочке, на которой стоял телефон, и схватила заветный блокнотик.
— Я уже действую, — объявила она музку.
Анна Ефимовна официально значилась заведующей костюмерным цехом местного театра. Из-за недостатка средств на оформление спектаклей работы в театре было мало. Но именно это обстоятельство как нельзя лучше устраивало Анну Ефимовну. За ширмой своего маленького театрального ателье она открыла большое частное ателье и орудовала в нем в поте лица своего: вела широкую спекуляцию редкими товарами, «обшивала» все «модное общество» города. Поэтому у Анны Ефимовны были широко разветвленные связи.
— Это свинство! — говорила она с негодованием, листая блокнотик. — Посылать к чертям на кулички! Да там не жизнь, а ужас! Ах, Илья, и как это некстати! Мне сейчас так некогда! У меня на днях премьера!
Но не успела Анна Ефимовна привести в движение свои связи, как секретарь райкома, пригласив Краснюка вторично, предложил ему немедленно выехать в Барнаул: туда срочно вызывались все кандидаты для работы в деревне. Анне Ефимовне пришлось оставить все свои дела и отправиться с мужем, чтобы лично вдохновлять его на сопротивление приуготованной ему беде.
Недели две чета Краснюков действовала денно и нощно, обивая казенные и частные пороги, осторожно, но всячески оттягивая решение дела. Боязнь быть исключенным из партии и здесь помешала Краснюку заявить честно, что он, до мозга костей городской человек, к тому же думающий только о сытой и покойной жизни, категорически не желает ехать в нелюбимую деревню. Илья Ильич всюду твердил то, что мог, по его разумению, твердить безнаказанно: он никогда не работал и не умеет работать в сельском хозяйстве. Но так говорили многие из тех, кого посылали в деревню, на это никто не обращал серьезного внимания.
Узнав о том, что одного из коллег Ильи Ильича за отказ ехать в деревню исключили из партии, Анна Ефимовна вдруг присмирела. Однажды, подсев к мужу, нащупывая пальцами замаскированную у него пышной рыжеватой шевелюрой круглую плешину, словно бы напоминая этим, что ей известны все мужнины секреты, она заговорила на редкость ласково:
— Илюша, но ведь ты в самом деле не умеешь работать в сельском хозяйстве! Совершенно не умеешь!
— Конечно! Что за разговор?
— Ты знаешь только трактор…
— Только!
— Но ведь этого мало?
— Послушай, что ты меня изводишь?
— Илья, молчи, я говорю дело, — одернула его Анна Ефимовна. — Довольно рисковать, надо ехать!
— Ты с ума сошла! — завопил Краснюк.
— Абсолютно здорова.
— Но как я там буду жить? Я не представляю! Как работать?
— Не будем, Илья, мудрить: работай как умеешь, — сказала Анна Ефимовна строго. — Можешь даже гореть на работе день и ночь. Я абсолютно спокойна; тебя снимут еще на посевной, а если нет — на уборке. Они тебя не знают, а я знаю…
— Что ты этим хочешь сказать? — обижаясь, спросил Илья Ильич.
— Ничего нового, Илья!
— Ты что, считаешь меня дураком? — вдруг взбунтовался Краснюк. — Тогда я поеду и докажу, как умею работать!
— Поезжай, докажи! — безжалостным тоном отвечала Анна Ефимовна, дымя папиросой. — Это совершенно безопасно, но зато никаких подозрений. А мы тебя будем ждать. Тебе дадут выговор — и ты дома. Сами виноваты. Я думаю, мы еще успеем съездить осенью в Крым… А чтобы дело вышло наверняка, бери назначение в самую захудалую станцию.
— И возьму! — кричал Илья Ильич. — И докажу!
— Вот и хорошо. Вот и докажи!
Между супругами Краснюками разразился скандал, какого не было за все годы их совместной жизни. Илья Ильич был рассержен и обижен женой, но понимал, что выхода нет: в самом деле можно лишиться партийного билета. Не успев остынуть после скандала, он явился в краевое земельное управление, согласился на отъезд в деревню и попросил назначения в Залесихинскую МТС, самую отстающую в крае.
— Давно бы так, — сказали ему в управлении. — Мы все удивлялись: у вас такие прекрасные рекомендации!
Вскоре после приезда Краснюка в Залесиху стало известно, что в зоне станции начнется весной освоение огромных массивов целины и залежей, а в марте нахлынули молодые новоселы. Отношения с ними у Краснюка сами собой запутались с первой встречи. Илья Ильич не мог не испытать к ним в глубине души своей глухой неприязни. Поехав в деревню по принуждению, он считал, что и все другие едут туда не иначе, как в силу строжайшей партийной дисциплины. Он категорически отказывался верить в существование подлинных добровольцев, отправляющихся в деревню по велению сердца. «Таких дураков, кроме Зимы, нет пока на свете!» — твердил он себе. И вдруг он встречает не единицы, а сотни людей, добровольно покидающих города и мечтающих о трудной работе и трудной жизни в степи. Своим поступком молодые добровольцы, не ведая того, опровергали стройную систему взглядов Краснюка и как бы пригвождали его к позорному столбу. Это ли не основание для глухой и тяжкой неприязни?
Очень скоро эта неприязнь дала себя знать.
Особенно невзлюбил Краснюк Леонида Багрянова, который выделялся среди новоселов неугомонностью и чаще других портил ему кровь своей заботой об успехах станции. Молодой москвич то гремел на собраниях, требуя введения заводских порядков и строгой дисциплины в мастерской МТС, то изводил разными требованиями, налаживая свою походную мастерскую, то вздумал добиваться изгнания
