— Да ведь живы все! О чем шум?
— Они живы, а его нет…
А тут еще из Заячьего колка неизвестными путями проник в Лебяжье; слушок, что-де сам Багрянов, не выдержав, повинился в смерти Куп-рияна Захаровича. Случилось это в первый день майского праздника, когда почти в каждом доме, как ни жилось худо-бедно, появились на столах водка или сахмогон и брага. Нельзя сказать, что этот слух подействовал возбуждающе на всех лебяженцев, но все же нашлись здесь и горячие головушки; подвыпив сверх меры, эти люди с негодованием заговорили о новоселах.
Больше всех не только в своем доме, но и на улице горячился и шумел Орефий Северьянов, племянник Куприяна Захаровича, непутевый, занозистый и горластый парень, отсидевший недавно, не без помощи своего дяди-покойника, в тюрьме за хулиганство. Этот лоботряс и задира, бывало, на чем свет стоит поносил Куприяна Захаровича за то, что тот притеснял его за безделье, но теперь, желая понравиться сельчанам, вдруг позабыл все обиды и больше других убивался по дяде.
— Они сгубили м-моего дядю! Т-такого человека! — кричал он всюду. — Понаехали, хапалы, со всего света! То им дай, другое дай! Р-разно-солы им надо! Не нравится — вон! На все четыре! Плакать не будем! У нас и так пашни много!
На другой день, как положено, гулянье не утихло — не утихли и шумные разговоры о новоселах. Орефий Северьянов горланил даже пуще прежнего и, случалось, подбивал на это других пьяных. Светлый весенний праздник, таким образом, был омрачен в Лебяжьем не только смертью Куприяна Захаровича, но и чрезмерным возбуждением, даже озлобленностью против приезжих молодых людей, все эти дни ради праздника с особенным рвением работавших на целине.
На виду было уже все Лебяжье. Леонид ехал, избегая смотреть на село, и думал о себе с необычайно суровой прямотой, что стало удаваться ему только в последние дни.
«Если жить с таким дурным характером, много еще бед натворю, — думал он. — И зачем я только уродился таким?»
Но уродился-то он, конечно, совсем другим. Разве он был вспыльчив? А кого обижал? Кому говорил резкие и грубые слова? Ничего этого не было. Когда же появился у него дурной характер? Неизвестно. Одно ясно и памятно: совсем-совсем другим стал он после тяжелой болезни в деревне Загорье, где узнал о гибели отца. Молодым некогда следить за собой: у них много более важных дел. Долго не следил за собой, не видел себя со стороны и Леонид Багрянов. И только в последние годы стал иногда замечать дурные стороны своего характера и дурные поступки. Несколько раз уже он говорил себе, что будет сдерживать ребячью горячность, постарается стать мягче, добрее с людьми. Но он не всегда помнил о своем слове. И вот обидел пожилого, умного человека. Но ведь именно эта обида, может быть, и опрокинула его навзничь в степи?
Смерть Куприяна Захаровича была второй, самой памятной смертью в жизни Леонида. Она не могла затмить его личной беды, но отодвинула ее на второй план. Она заставляла непрестанно думать об осиротевшей семье Куприяна Захаровича, о судьбе его родного села, о его родной степи, о мыслях Куприяна Захаровича перед кончиной… Все эти дни Леонид был болен, как и после гибели отца, и у него было одно, может быть, странное, но совершенно неотразимое желание: он хотел взглянуть на лицо Куприяна Захаровича в гробу. Ему думалось, что он прочтет что-то особо важное в его навечно застывших чертах, такое, что обязательно надо запомнить на всю жизнь.
Со стороны Лебяжьего вдруг долетел знакомый стукоток мотоцикла. Леонид взглянул вперед и увидел Хмелько. Как обычно, она летела на предельной скорости, то и дело взлетая вместе с мотоциклом над землей. Чуя недоброе, Леонид остановил Соколика и спрыгнул с рыдвана.
Заглушив мотоцикл, Хмелько сказала суховато:
— У меня важное дело.
— Дождалась бы!
— Мне поручили встретить тебя.
— Кто поручил?
— Правление колхоза.
Леонид старался по лицу Хмелько догадаться, в чем дело. Впервые он видел ее такой серьезной, встревоженной и даже чем-то испуганной.
— Говори, — потребовал Леонид.
У Хмелько был незнакомый, лихорадочный взгляд.
— Тебе не надо появляться в селе.
— Почему же? Я еду на похороны!
— Поздно. Его уже похоронили.
— Как похоронили? Не может быть! — выкрикнул Леонид и взглянул на наручные часы. — Как это случилось?
— Его привезли из Залесихи утром.
— Как же так? Ведь мне же надо! — растерянно проговорил Леонид.
— Поздно, — повторила Хмельно твердо. (На самом деле прах Куприяна Захаровича еще только везли из Залесихи в Лебяжье.) — Сейчас все село собирается на поминки.
— Так я побуду хотя бы на поминках.
— Но ведь туда тебя не приглашают?
— Вон как! Не приглашают?
— Нет. Так мне известно.
Леонид потемнел и медленно сжал челюсти.
— Понимаю, — проговорил он глухо.
— Ты не страдай, — сказала Хмельно мягче. — Это мера предосторожности. На поминках будет много пьяных. Зачем их раздражать?
— Кто не пускает меня в село? — вдруг спросил Леонид.
— Не горячись. Тебе не советуют.
— Кто?
— Все наши руководители.
— Ид-диоты! — сквозь зубы выговорил Леонид. — Они клевещут на все село. Разве народ сейчас такой?
— Народ не такой, а среди народа всегда найдутся люди вроде Орефия Северьянова, — заметила Хмельно.
— Что он может сделать, ваш Орефий?
— Я сама, слышала: он угрожает.
— Иные любят грозиться.
— Он может и сделать.
— Паника! Может, ты одна испугалась?
— А почему бы мне и не испугаться? — спросила Хмелько с вызовом. — Да, я боюсь!
У нее внезапно перехватило горло. Она взглянула на Леонида совершенно беспомощно, по- детски.
— Ну, вот что!.. — сдаваясь, заговорил Леонид. — Я беру твой мотоцикл, а ты садись на Соколика и возвращайся в село. Коня передашь Ваньке Соболю. Он будет на поминках. Пусть везет продукты. И самое главное: сдашь на почту вот это письмо.
Хмелько взяла из рук Леонида письмо.
— В Центральный Комитет? О чем?
— Тут его мысли о целине, о совхозе, — ответил Леонид.
— Куприяна Захарыча?
— Да.
На дороге в село показались два всадника. Это были Иманбай и Бейсен. Они тоже ехали на похороны.
От боли так раскалывало голову на части, что Ванька Соболь несколько секунд выл со смертной тоской. Потом, с ужасом ощущая, как куда-то проваливается сердце, он вдруг услышал, что совсем рядом
