среди этого беспредельного степного пала.
Наконец-то после долгого перерыва оглянулся Белорецкий. Загорелый, худой — в чем душа держится, с тоненькой птичьей шеей, весь в грязном поту, он показался сейчас Светлане совсем незнакомым.
— Где же твои вещи? — удивленно крикнул он Светлане. — Ты что, все бросила?
Белорецкому она ответила кивком головы, а себе одним словом, от которого ей стало горше, чем от травяной гари:
— Все.
Через какое-то время, не то через час, не то через два, они оказались на довольно большом участке уцелевшей от огня целины. Белорецкий решил устроить здесь привал и положил на землю свою ношу. Измученная Светлана едва дотащилась до места отдыха. Она сразу же опустилась на землю, рассыпав вьющиеся волосы по ковылю, и впервые за всю дорогу спросила себя вслух:
— Зачем же я уехала? Зачем?
Теперь она знала, что это и есть тот самый большой, самый главный, самый страшный вопрос, который она должна была рано или поздно задать себе сегодня.
Виталий Белорецкий взглянул на ее лицо и бросился перед ней на колени.
— Не надо, не надо, — заговорил он нервно и жалобно, заглядывая в ее залитые слезами глаза. — Мы скоро дойдем. Скоро будет аул.
— Зачем ты увез меня?
— Я люблю тебя! — бормотал Белорецкий, все более нервничая. — Да и зачем тебе оставаться здесь. Совершенно незачем! Даке нельзя, пойми! Остаться здесь — это же самоубийство. Ты погибнешь, погибнешь!
— Уйди.
— Гонишь?
— Уйди!
— Я люблю тебя!
— Уйди!..
Возбужденный, с дергающимися губами, Виталий Белорецкий отошел в сторону, к своим вещам и театрально опустился на землю.
Чуткое ухо Светланы вскоре уловило странный шорох в сухой траве. Она тревожно приподнялась и совсем близко от себя — рукой подать — увидела голову серой гадюки, отмеченную косым темным крестом.
Неделю назад старая гадюка выбралась из норы. Песчаная земля с редкими дернинами ковыля и типчака была уже прогрета солнцем. Найдя рядом с норой открытую прогалину, гадюка свилась в кольцо и замерла, греясь на солнце. Через день вокруг нее неподвижно валялись уже десятки гадюк — здесь, на сухом пригорке, на солнцепеке, было излюбленное место их зимовки. Отогреваясь, накапливая силы и смертный яд, гадюки целую неделю лежали не шелохнувшись, не обращая внимания даже на шмыгающих мимо ящериц и птичек, а вот сегодня, будто сговорясь, кишмя закишели по всему пригорку и поползли в разные стороны, зорко высматривая мелких земных обитателей.
Все с большей ясностью осознавая, что ей нет теперь дороги ни в Заячий колок, ни в Москву, Светлана с затаенным дыханием смотрела и смотрела в темные неподвижные глаза гадюки и вдруг порывисто сунула в ее сторону левую руку. От боли, пронизавшей все тело, она закричала что было сил.
Через несколько секунд Виталий Белорецкий, еще более чужой, чем прежде, отшвырнул ногами гадюку. Он держал руку Светланы с кровинкой на тыльной стороне ладони и чужим голосом упрашивал ее немедленно встать, идти в аул, который, вероятно, очень близко. Резкая боль змеиного укуса стихла, и Светлана, слушая Белорец-кого, уже спокойно и молча всматривалась в клочковатое пасмурное небо. Когда же Белорецкий начал трясти ее за плечи, думая, что она в забытьи, она спросила, едва пошевелив бледными губами:
— Любишь?
Он опять схватил ее руку, на которой теперь расплылось небольшое кровавое пятно, и прижал ее к своей груди.
— Да, я люблю, люблю!
— Высоси…
— Я не могу! Не могу! — закричал Белорецкий, и стало ясно, что он все время боялся этой просьбы.
По бескровным губам Светланы едва скользнула слабая улыбка, и Белорецкий догадался, что она вспомнила о Багряиове. Конечно, она подумала: уж Багрянов-то не испугался бы змеиного яда! В бессилии Белорецкий закричал и заскулил, как щенок, которому прищемили хвост:
— Ты лежи здесь, лежи! Я сбегаю в аул! Я достану машину или лошадь! Я увезу тебя! Я спасу тебя…
Светлана не слышала Белорецкого. Совсем ус-докоясь, она продолжала вглядываться в небо, чтобы навсегда запомнить, каким оно было в этот день.
После смерти Куприяна Захаровича Леонид, в сущности, уже был тяжело болен, и ему стоило немалых усилий переносить свою болезнь на ногах. По всем законам, которыми жив на земле человек, он должен был свалиться, узнав о гибели своего лучшего товарища и друга. Но в те несказанно тяжелые минуты где-то в тайниках его существа могуче сработала некая запасная пружина, о существовании которой он не подозревал, и он удержался на ногах. Жизнь тут же ударила Леонида еще раз, да к тому же в самое сердце. Он будто врос по колено в землю, что-то с невыразимой болью надорвалось в его душе, но он и теперь устоял! Это было уже чудо из чудес! Откуда взялась в нем эта волшебная пружина? У каждого ли человека она есть? Он устоял, но в душе его было темным-темно, как прошлой ночью в степи, и в ней так же горело.
Около полудня, когда следствие шло полным ходом, Леонид, возвращаясь на стан, задержался в дальнем конце пруда. Опираясь на комель березы, он надолго засмотрелся в темную зеркальную гладь пруда. Где сейчас Светлана? Возвратясь из Залесихи с Краснюком и милиционерами и узнав о ее бегстве, Леонид хотел было, оставив все дела, немедленно броситься в погоню. Ио когда взялся за мотоцикл (на нем только и можно было ее догнать), сразу же понял, что его попытка будет совершенно бесполезной: Светлана ни за что не вернется, вновь увидев его на мотоцикле Хмелько. Где же она сейчас, глупенькая, несчастная девочка? На станции Кулунда или же в поезде? «Вот она!»—вдруг чуть не крикнул он, увидев ее отражение вместо своего в темной глуби пруда. Улыбаясь, поправляя свои вьющиеся волосы, Светлана медленно отходила вдаль. «Стой!» — крикнул ей Леонид и соскочил с небольшого обрывчика к воде. Но видение уже исчезло. Опомнясь, Леонид вздохнул и присел на обрывчик под березой.
Его отыскал здесь Петрован. Сообщил;
— Суслик тебя ищет.
— Какой суслик? Ах да… Где он?
— Сюда идет.
Илья Ильич Краснюк все эти дни нет-нет да и вздрагивал, вспоминая о своем первом посещении бригады Багрянова. Не случись убийства Зарницына, не скоро бы ступила здесь нога Крас-шока. Но сегодня никак нельзя было избежать поездки в Заячий колок. Впрочем, он поехал сюда не только по долгу службы.
У Ильи Ильича, хотя он и грозился жене доказать свою способность работать в деревне, было единственное заветное желание — как можно скорее покинуть степь. В последнее время оно, это желание, с особой силой тревожило его. Но возвратиться домой он мечтал не иначе, как с партбилетом в кармане. Пусть с выговором, пусть со строгим выговором, но только с партбилетом! Однако перспективы возвращения в город были пока что весьма призрачны. «Выручить» его мог лишь большой провал на целине. Но откуда ему случиться, если триста молодых новоселов как одержимые во сне и наяву грезили огромными массивами вспаханной земли? Они работали день и ночь, презирая все трудности. И ни в одной из новосельских бригад как назло не происходило никаких серьезных происшествий, вина за которые хотя бы косвенно могла упасть на директора станции. И вдруг эта трагедия в Заячьем колке. «Теперь снимут, — с неприятным и
