Каррары до Пизы и Флоренции, снова их собрал и вновь распустил, создавая видимость, будто грабит страну, прежде чем выйти на военную дорогу, приковавшую к себе бдительное внимание патриция, который не хотел допустить к ней Аттилу, тогда как все это было лишь игрой в прятки и отвлекающим маневром, а большая армия Аттилы и не покидала Мантуи.
Что же произошло? Почему Аттила отказался от своего плана, который его соратники нашли превосходным, и почему, пока Онегез водил за собой Аэция, он не форсировал, воспользовавшись случаем, По и не пошел через долину Тибра осаждать Рим?
Наступила вторая половина июня, и стояла удушливая жара. Снова начались болезни. Часть войска была поражена эпидемиями, другая мучилась от последствий излишеств удачной кампании в богатой стране. Кроме того, обоз ломился от награбленного добра и многие герои жаловались на усталость, которая была тем тяжелей, чем сильнее распирало их желание доставить поскорее добычу домой.
Кругом свирепствовала эпидемия, и бытовало ошибочное мнение, что к югу от По она сильнее, чем на севере, а посему заманчивая мысль о продолжении войны по ту сторону реки По теперь не сулила ничего хорошего.
К тому же Аэций расходовал свои силы, гоняясь за тенью Онегеза, и не знал, откуда ждать главного удара. Значит, завтра переправа окажется еще легче, чем сегодня, и враг быстрее сложит оружие.
Но надо было поставить последнюю точку в этой кампании. И у Аттилы появилась новая идея: а нельзя ли вместо наступления создать одну только видимость наступления, посеять такую панику, что страх вынудит Рим капитулировать и в сражениях не будет нужды?
Аттила призвал к себе Онегеза, и тот вернулся той же дорогой, по которой уходил. Аэций не мог не понять, что производится концентрация сил перед решающим наступлением. Он стал стягивать все свои легионы для защиты Апеннин любой ценой.
Но в Риме, узнав о подготовке генерального наступления гуннов в районе По и Минчио, все потеряли головы от страха и даже не могли себе вообразить, чтобы гунны надолго задержались в своем марше на столицу по главной дороге Апеннин.
Валентиниан III собрал своих министров и советников. Надо было выбрать меньшее из зол. Предстояло выяснить у Аттилы, на каких условиях он согласен пощадить город, отправить послов с дарами, пойти на любые унижения, обещать ежегодную дань, которая могла быть весьма велика, если гунн не выставит еще и территориальных притязаний.
Максим Петроний возразил, что это ни к чему не приведет. Все, чего хочет Аттила, — военная победа, поражение и гибель Аэция, радость грабежа и резни. Императорские послы? Да их даже не примут!.. А вот что если направить к Аттиле самого Аэция?
Император отвечал, что Аэций, определенно, не согласится. Да если бы и согласился, его все равно не примут, как любого другого посла.
Тогда что остается, делегация Сената? Собрали Сенат. Сенат единогласно постановил назначить нескольких сенаторов, которые от его имени попросят мира за ту цену, которую назначит Аттила.
Но что подумает народ? Не воспримет ли он это как трусость и предательство со стороны императора и знати?
Объявили общий сбор горожан. Сенаторы сообщили об опасности, нависшей над Римом. Город мог подвергнуться полному разрушению. Вся северная Италия разграблена, легионы могут лишь ненадолго задержать грозного врага, который уже скоро окажется под стенами города.
— Так чего же хочет народ, мира или войны?
— Мира! Мира!
— Что предпочтут граждане Рима: ждать прихода гуннов или направить послов?
— Послов! Послов!
Сенат собрался снова, в присутствии императора, его министров и высших сановников. Кто возглавит посольство? Кого наверняка примут? Нельзя же, в конце концов, просить самого императора? Да и примут ли даже императора? Тогда поднялся самый известный сенатор, Геннадий Авиен и заявил: «Послать папу, он будет принят».
Папа! Никто об этом не подумал. Многие даже не смели об этом думать. Папа! Он был глубоко чтим всеми. Его ценили интеллектуалы, уважали сановники, любил народ. Даже язычники одобряли его преданность общему благу. Кроме того, еще будучи простым дьяконом, в 440 году, он проявил себя умелым дипломатом. Галла Плацидия направила его в Галлию уладить конфликт между Аэцием и римским префектом.
Папой тогда был Лев I, тот самый, который в Истории известен как Лев Великий, а в Церкви — Лев Святой.
Какой был человек! Еще пребывая в невысоком дьяконском чине, он был уже видным богословом и философом. Папой его избрали в 440 году, когда он еще даже не был рукоположен в сан священника. Лев повел войну с основными ересями того времени — манихейством в Италии, которое противопоставляло доброго Бога злому Богу и пыталось соединить христианство и восточные языческие верования, присциллианизмом в Испании, который, признавая в едином абстрактном Боге высшую силу, распределял ее среди целого пантеона божеств, и монофизитством в Константинополе.
Борьба с последним была наиболее трудной. Константинопольский архимандрит Евтихий воспротивился доктрине отцов Церкви, которые признавали в Иисусе Христе два начала, единых, но не тождественных: божественное и человеческое. Для Евтихия и последователей монофизитства человеческая природа впитала в себя божественную суть, создав единство природы Мессии. Лев выступил против такой трактовки. Под председательством константинопольского патриарха собрался синод, который подтвердил ложность положений монофизитства. Лев I написал тогда, в 449 году, свое «Догматическое письмо», в котором изложил католическую доктрину единства личности и дуализма природы Иисуса. В ответ Феодосий II, который считался теологом, не знавшим себе равных, поддержал Евтихия и выступил против папы. Своей властью он созвал другой синод в Эфесе, на котором были провозглашены основные принципы монофизитства, а папа лишен сана! Лев I ответил: «В Истории будет говориться не об Эфесском синоде, а об Эфесском разбое». Тогда Лев созвал в 451 году Халкедонский вселенский собор, на котором были утверждены положения «Догматического письма» и окончательно разоблачено монофизитство.
Вот к этому святому человеку, семидесятилетнему тосканцу с длинной седой бородой (который скончается в Риме девять лет спустя), и обратился сенатор Геннадий Авиен, исполняя поручение императора и Сената.
Папа, которого Проспер Аквитанский изящно назвал «здравием ума», принял предложение и немедленно отправил в Мантую епископа и нескольких дьяконов, в церковном облачении, но верхом. Послы отбыли без вооруженной охраны, но с папским штандартом и высоким серебряным крестом, которые должны были обеспечить им защиту.
Епископ, единственный, кто знал текст послания, получил наказ ни с кем не разговаривать, пока не добьется аудиенции у Аттилы или одного из его министров. Посольство добралась до По без приключений и недалеко от Мантуанского моста встретилось с Аэцием, который приветствовал папских легатов, не скрывая своего удивления. В чем дело, господа? Посольство папы к императору гуннов. Какое еще посольство? А бог его знает, послали и все, донесение секретное, передать сказано Аттиле лично в руки.
Аэций был знаком с папой и как никто другой мог оценить его талант дипломата. Он посчитал, что готовится последняя попытка положить конец войне и перейти к мирным переговорам. Аэций предложил епископу эскорт и герольда, который бы заранее известил гуннов о визите папских послов. Епископ отклонил предложение и направился к мосту.
С другого берега посольство было замечено постом гуннов. Легатам было приказано остановиться. После пятнадцатиминутной суеты на гуннском берегу появился Орест. Тот сразу оценил и штандарт, и одежды, и крест. Он выставил у схода с моста почетный караул и лично вышел навстречу послам, дав им знак приблизиться.
Епископ сошел с коня. Орест также спешился — редкий случай. Последовали взаимные приветствия. Епископ сообщил, что направлен папой с личным посланием к императору гуннов. Орест разместил послов в шатре и распорядился накормить их. Он забрал запечатанное письмо и попросил подождать, пока он доставит послание императору.
Он вернулся спустя два часа и сообщил легатам, что император гуннов передает папе наилучшие
