пощады». Остановившись на том, заставил себя переключить мысли на другое...
>
Дела, связанные с войной, требовали постоянного внимания и решений, неотложных, сиюминутных, и Петр следил за ними, направляя развитие событий, насколько мог и, в вечной спешке пребывая, не забывал, однако, и о других. Донские неприятности нет-нет да и приходили на ум; он надеялся, что его бояре следят за буянами, которые вообразили себя республикой, которую считал шумной и бездельной. Вспоминал, как в Лондоне сидел в парламенте, невидимый для депутатов, поскольку пребывание имел наверху, в галерее, чтобы никто не видел волонтера Петра Михайлова. Инкогнито тогда, в «Великом посольстве», он старался соблюдать. Хотя многие его быстро разгадали. Как сейчас видит: выступают депутаты, говорят как будто и дельно, но ведь сказывают и о короле, правительствующих особах, да как! Непригожие речи, слова непристойные! Ну, пусть их там, в Англии. У них и король-то — не то чтобы дурак какой или мямля никудышная. Нет, Вильгельм Оранский, король аглицкий и штатгальтер нидерлянской, и умен, и хитер, и осторожен; да и власть любит преизрядно. Но сие от подданных терпит, слушает. А они государя своего не боятся, но, это уж точно, почитают.
«Да, — перешел он к раздумьям о своих, российских заботах, — и у нас после того «Великого посольства» заведены новые обычаи. В Конзилию министров, коя ныне вместо Боярской думы замшелой затверждена волей монаршей, о делах судят смело, спорят, подчас встречно говорят помазаннику божиему. Дак это по моему хотению, а не их воля. Блаженной памяти цари и государи Иван Васильевич Грозный и сын его Федор земские соборы созывали, а после смуты дедушка мой Михаил Федорович и вовсе без собора не решал дела государственные. Но в те поры трудно было прадедам и пращурам нашим. А батюшка Алексей Михайлович, светлая ему память, и без соборов обходился, разве только единожды созвал, — чтобы Хмельницкого взять под свою высокую царскую руку. Тогда Украина, с левой стороны Днепра, с Россией соединилась. То наши древние земля, и народ наш — русский. Почитай, половину от ста лет прожили заедино, вместе хлеб сеем, детей ростим и с басурманами на юге воюем. Плохо то, что правый берег под чужими панами. Да запорожцы воду мутят. И Дон рядом. Опять эта Либерия! — поморщился царь. — Да... Вольность им сохранить надо. С Дону выдачи нет, видишь ли! На кругах кричат, что хотят! Скажи на милость — парламент аглицкий! Горлопаны и бездельники! Сарынь степная! Покажу вам парламент! Ишь, что захотели! Спроста рещи, глупые и безумные, тщатся государством управлять!»
Снова мерил шагами просторную горницу. Недовольно хмыкал, взглядывал наверх — потолок высокий, со всякими кунштами. Куншты-то (лепнина по углам, вольная, скабрезная даже) ничего, да вот высота такая зачем? Царь, выросший в старых кремлевских и Преображенских теремах, любил помещения низкие и тесные, со всякими переходами и крылечками, скрипящими дверями и половицами. Уютней в них и удобней, хоть с тараканами и клопами, — дух совсем другой, русский; не то что здесь — просторно, красиво, да душе холодно, сердцу не говорит ничего. Пожить бы здесь подольше — велел бы парусину наверху натянуть, чтобы пониже было...
«Что же это Данилыч не едет? — спохватился царь. — Время приспело». Подошел к окну, выглянул. Внизу, у входа, толпились, сновали туда-сюда люди. Свои: служилые, приказные — помощники его, польские шляхтичи с важной осанкой и горделивой поступью. «Фу ты, пся крев! — вспомнил, посмеиваясь, шляхетское присловье. — Выступают, словно гусаки среди кур на дворе. Не то что наши, лапотники российские. В них-то спеси панской поменьше. Ну, ничего. Пусть спесь на дело, на пользу государственную перековывают. Так-то лучше. Мужикам, и русским, и польским, некогда спесивиться. Трудиться надо. И монархам тоже».
Царя разбирало нетерпение; раздражение готово было прорваться вспышкой гнева. Но, спасибо ему, в двери возник денщик:
— Александра Данилыч, светлейший князь, прибыл.
— Здравствуй! Рад! — Петр быстрым шагом встретил на середине горницы Меншикова. Что медлил?
— Здравствуй, мин хер! Делов много, задержали...
— Данилыч! Сколько разов тебе говорил: важней дола государева нет ничего. Аль не упомнил?
— Помню, помню, мин хер! Да с делами воинскими — государевы ведь! — мороки много — рекрутов, хлебных запасов, зелейной казны присылают с большим недобором. Погонять приходится...
— Ведомо мне о том. Приказал послать указ в Москву к боярам, поспешать велел. Ругать много приходится. — Посмотрел на друга, потеплел. — Не все такие помощники, как ты.
— Спасибо, государь, на добром слове. Ты знаешь: все сделаю, что приказать изволишь.
— Ну и ладно. Поговорили, и хватит о том. Не возгордись только! Гордыня непомерная мало кого на путь истины приводила.
— Как можно, мин хер?! Да я...
— Довольно, довольно! Знаю... — Посмотрел пытливо. — Я тебя, Данилыч, давно спросить хотел: на тех землях, что ты под Тамбовом получил, все ли благополучно?
— За то пожалование, государь, я тебя благодарил и вечно о том помнить буду. Пишет управитель, что землица в той даче зело добрая, плодородная. Рожь и ячмень растут хорошие. Все бы ладно, да одно плохо...
— Что, людишки бегут?
— Бегут. — Меншиков вздохнул сокрушенно. — Я уже неединожды приказы слал: построже с теми подлыми людишками, кои в бегство уклоняются.
— Помогают твои приказы?
— Не очень, мин хер... — Светлейший снова вздохнул. — А сказать откровенно, никак не помогают.
— Так и знал.
— На то ж жалуются другие окрестные владельцы.
— Кто?
— Репнины князья, бояре Романовы и Нарышкины...
— Родственники мои, — задумчиво протянул царь. — М-да-а... А земли Войска Донского далече ли от ваших?
— Да рядом — по Хопру, Медведице, Бузулуку и их притокам.
— И в других местах то же деется.
— Так, мин хер. В воронежских дачах и по Слобожанщине помещики и монастыри рядом с донскими казаками живут. Споры и драки не переводятся. Сам знаешь — по Бахмуту и иным случаям.
— Знаю. Хорошо знаю. Давно. Донцы вон с епископом Митрофанвем воронежским задрались из-за земель в угодий Борщевского монастыря, к югу от Воронежа верстах в сорока. Земли-то, вишь, были во владении у казаков. А когда молод еще я был, при зазорном том лице [16] их отобрали у казаков и передали Митрофанию. Вот они с тех нор и злобятся. Потом еще описали земли по Битюгу, а там наша дворцовая волость появилась — более тыщи дворов и близ пяти тыщ крестьян обоего пола. Опять крик подняли те... И по другим случаям зацепы бывали.
— Неспокойно зело от них, мин хер. Взяться бы за них, да как следует.
— То же мыслю. Тут Макаров мне докладывал некие дела, все больше — о беглых. Указ мы подготовили для Долгорукова, князя Юрия, — о сыске тех воров и беглецов. Он с ними там поговорит как надо. — Петр сжал кулак. — Дьяку я сказал, чтобы остальные дела он обсудил с тобой. Разберись и моим именем прикажи.
— Слушаю, мин хер. Когда?
— Да нынче же. Что медлить?
Царь и светлейший поговорили еще немного о польских делах. Перебрали претендентов на польский престол — кто лучше. После Альтранштадта, позорного и изменного мирного договора Августа с Карлом, первый отрекся от польской короны и признал Станислава Лещинского как короля Речи Посполитой. Но львовская Вольная рада в марте 1707 года приняла решение — не признавать «состряпанного» шведами Станислава, избрать нового короля, считать Петра гарантом вольностей Речи Посполитой, точнее — ее шляхетства, выборности ее монарха. Но принять корону Польши и Литвы поочередно отказались сыновья
