Не добившись поддержки со стороны черкасской старшины, Булавин продолжал начатое дело, которое, как он был убежден, касалось всего вольного Дона. Он не скрывал своих намерений, говорил о них в тех городках, в которых побывал после шульгинских событий. Несколько дней спустя он пришел в Старый Боровский городок. Казак Владимир Мануйлов, из Острогожского полка Ивана Тевяшова, в тот день как раз был в городке и видел повстанческого атамана. С ним пришло 500 конных и 500 пеших повстанцев.
Атаман Старо-Боровского городка со всеми казаками встретили их с хлебом, вином и медом. Булавина, его полковников — Лоскута, «про которого сказывают, что он был при Стеньке Разине лет с 7»; сына староайдарского атамана (М. С. Драного) и коротоякского подьячего, 50 сотников проводили в станичную избу. Остальные расположились вокруг, расседлали лошадей, разбились на кучки, снедали и разговаривали. В избе же станичной за угощением атаман выспрашивал Булавина:
— Вот ты, Кондрат Афанасьевич, вместе с казаками начали дело великое — заколыхали всем государством. А что будете делать, если придут войска из Руси? Тогда и сами пропадете, и нам тоже пропасть же будет!
— Не бойтесь, атаманы-молодцы и все казаки донские! — Повеселевший после чарки-другой Булавин говорил возбужденно, весело и уверенно. — Дело то я зачал делать непросто. Был я до того в Астрахани, и в Запорожье, и на Терках. И они, астраханцы и запорожцы, и терченя, все мне присягу дали, что им быть ко мне на вспоможение в товарищи. И вскоре они к нам будут.
— А сейчас что ты собираешься делать?
— Ныне пойдем мы по казачьим городкам: в Новое Боровское, в Краснянск, на Сухарев, на Кабанье, на Меловой Брод, на Сватовы Лучки, на Бахмут.
— Для чего?
— Будем, идучи, казаков к себе приворачивать. А которые с нами не пойдут, тех, вернувшись назад, будем жечь, а животы грабить.
— Ну, а потом?
— Как городки к себе склоним, пойдем по городкам Изюмского полку и до Рыбного. Пополнимся конями, и ружьем, и платьем для того, что у нас собралось много бурлаков, бесконных, безоружейных и безодежных. После того пойдем в Азов и на Таганрог, освободим ссылочных и каторжных, которые будут нам верные товарищи. А на весну, собравшись, пойдем на Воронеж и до Москвы. И, идучи, которые не будут к нам уклоняться, тех станем бить.
— А ты не боишься?
— Бойся не бойся, а дело начали. Останавливаться нам негоже.
— Чего ты боишься? — в разговор вступил разинец Лоскут, уловивший в словах предводителя нотку некоторой неуверенности. — Я прямой Стенька! Да не как тот Стенька — он голову свою без ума потерял! Я не такой. Я вож вам буду.
— Да не боюсь я! С чего ты взял? Забота моя о другом — как всех казаков поднять?
— Поднимем! Не сомневайся. А кто мешать будет, головы прочь!
— Мы это и начали в Шульгине. Жаль только, что Саламата ушел: он теперь в Черкаском забунтует, чтоб со мной казаки не похотели иттить. Если б его тогда убили, то всем Войском ко мне приклонились.
— Саламата не один. Ефрем Петров, Абросим Савельев и другие из той же статьи. Всех их порешить надо.
— Придет время, доберемся до них. Было время, вроде бы одно мыслили. А теперь с Долгоруким снюхались. Будет им то же, что и господину подполковнику.
Через несколько дней оба войска, Булавина и Максимова, встретились на реке Айдар, у Закотенского городка. С Максимовым, помимо казаков, прискакали калмыки и татары. Силы были неравны. Бой, ожесточенный и кровопролитный, длился весь день, до поздней ночи. Войско Максимова осадило повстанцев в их обозе. После взаимной стрельбы из ружей и пушек максимовцы стали одолевать. Среди повстанцев появились сторонники сдачи, и Булавин с ближайшими соратниками скрылись ночью в окрестных лесах. Многих оставшихся в лагере повстанцев каратели Максимова убили, более 100 повстанцам (по другим данным — 130) «носы резали», около 10 — повесили по деревьям за ноги; по 10 человек послали в Черкасск для казни и в Москву — для розыска.
Действия Булавина в Шульгине послужили сигналом для расправ донских казаков с отрядами капитанов Хворова на Бузулуке и Тенебекова на Хопре. Помимо офицеров и солдат, от рук повстанцев погибли некоторые старшины, посланные из Черкасска, и местные значные казаки, например атаман Федосеевской станицы на Хопре Федор Дмитриев с сыном; атаман Акишевской станицы Прокофий Никифоров.
В следующем месяце под Правоторовской станицей каратели разбили отряд К. А. Табунщикова, который принял имя Булавина. Его и других предводителей схватили и «посадили в воду», некоторых отослали в московский Преображенский приказ «к розыску», где они, очевидно, тоже погибли.
Булавин со сторонниками почти месяц, до начала ноября, скрывался в густых лесах по Хопру, Бузулуку, Медведице и Терсе. Однажды он, переодевшись в монашеское платье, тайно пришел в Черкасск. Замешался среди казаков, собравшихся на круг, — речь шла о недавних событиях на Айдаре, о гибели Долгорукого, прочих офицеров и солдат, о выступлении Булавина. Низовое казачье войско Лукьяна Максимова ходило против повстанцев Булавина, громило и казнило их, и в этом нет ничего удивительного — дисциплина среди донцов, подчинение черкасскому начальству, старшИне было строгим правилом, обычаем. Но чувствовалось по всему, что среди казаков по всему Дону, в том числе и «на низу», шло сильное брожение, отсутствовало единство. Одни выступали против Булавина, другие — за него. Пока, правда, дело не дошло до массового перехода казаков к Булавину. Но очень многие сочувствовали ему и его делу. Булавин в Черкасске, в том числе и на круге, это, несомненно, почувствовал. Тем более это бросалось в глаза, западало ему в душу в донецких городках, когда он громил Долгорукого и противостоял старшинскому войску, и на Хопре, Медведице, Бузулуке, где скрывался после поражения у Закотного городка. Донское голутвенное казачество, всякий беглый, нищий люд, да и немало старожилых казаков были на его стороне, готовы были идти за ним.
Что касается черкасской и части местной старшИны, то Булавину быстро стала понятной ее уклончивая, потом откровенно предательская позиция. Едва ли он был этим ошеломлен. Недаром на сентябрьском совете он и его сторонники вынесли решение казнить старшин-изменников. Здесь все для него было ясно. Предстояло сделать немало нужного и важного для продолжения борьбы, того, о чем он давно, напряженно думал, чем мучился и страдал, о чем иногда упоминал на кругах или в беседах. Когда он за чаркой вина говорил староборовскому атаману в присутствии своих полковников и сотников, что ждет помощи из Запорожья, Астрахани и Терека, он не хвастал, не агитировал попусту. Нет, Булавин думал об этом, планировал установить связи с запорожцами и татарами, чтобы привлечь их к своему делу. На Дону в окружении Булавина встречались, конечно, выходцы из тех мест, и он сам или его сподвижники вели с ними беседы на подобные темы. Теперь предстояло предпринять реальные попытки в этом направлении. Его решимость исходила из главного — явной готовности и решимости донских казаков продолжить то, что начали Булавин и булавинцы. Первое поражение их отнюдь не смутило, не сбило с ног. И это придавало ему силы и уверенности. В том же ноябре он перебирается в Запорожскую Сечь.
МОСКВА И ДОН
Москва на исходе осени и в начале зимы, каком-то неясном и неуверенном — то белые мухи появятся, то дождь заморосит, а иногда и солнышко улыбнется, хоть немного погреет — жила слухами и вестями с запада, из Польши, где стояли русские войска и готовились к отражению шведов, и с юга — там опять донские казаки забунтовали. Власти московские, дворяне, свободные от службы, не скрывали радости, когда стало известно, что Булавина разбили свои же братья-казаки и он сгинул куда-то, может (авось господь милостив), погиб где-нибудь, и его кости волки и воронье терзают. Простонародье с сочувствием ловило и передавало слухи о расправе с Долгоруким, переходе к Булавину донских станиц и их жителей. Разговорам о том, что его побили, а многих постанцев казнили, и верили, и не верили.
