получали государево жалованье — деньги и хлеб, ружья и зелейную казну (порох и прочее), сукна и шубы. Делили присланное из Москвы на круге; поскольку, как у них принято, «без атамана дуван не дуванят» (не делят добычи), старшина распределяла жалованье с немалой для себя пользой. Царские власти («плохие» московские бояре, как считали казаки) постепенно стесняли донские вольности, наступали на Дон, теснили со всех сторон его жителей. Особое неудовольствие Москвы вызывал прием казаками беглых, массы которых стекались со всех сторон на «вольную реку». Да и сами «природные» старожилые казаки — выходцы из тех же беглых крестьян и холопов, посадских и служилых. Немало новоприхожих беглецов числилось в услужении у атаманов и есаулов, прожиточных казаков, и они старались удержать у себя дешевых работников, прятали их от московских сыщиков.
— Живи, живи, ребята, — говорит донская пословица, — поколе Москва не проведала.
Несмотря на бедность и зависимое положение многих казаков, они сохраняли чувство гордости и независимости:
— Зипуны у нас серые, да мы-то бархатные.
— И рядовичи в атаманы выходят.
— Казака всюду видно.
— Казака и связанного не заставишь выделывать овчины.
— Казак — казачья и слава.
Они гордились, что «на Дону царя нет», своей вольностью, независимостью от его бояр: «Руби меня татарская сабля — не бей царская (или: боярская) плеть» — лучше погибнуть в бою, чем от барского гнева! Кондрат Булавин потому и нравился казакам, что был из этой породы — свободолюбивой, кряжистой и упрямой. От своих предков, атаманов-молодцов, переняли станичники дух вольности. Вместе вспоминали Ермака и Разина, старались быть похожими на славных атаманов-ватажников.
— По дедушке Ермаку, по донскому казаку.
— Не Стенька: на ковре по Волге не поплывешь.
— Стенька Разин на ковре летал и по воде плавал.
Поэтическое восприятие образа Разина сливалось у них со стремлением «тряхнуть Москвой», пойти против бояр, отомстить за обиды и притеснения — ведь «хоть слава казачья, да жизнь-то собачья».
К началу нового столетия Кондрат оказался в Бахмуте, и снова — в должности станичного атамана. Попал в водоворот событий, закрутивший его самого и станичников; выбраться из него удалось, но пережить пришлось немало. Но и опыт атаман приобрел большой — на этот раз в столкновении не с внешними врагами, а со своими, русскими властями.
БАХМУТСКАЯ ИСТОРИЯ
Бахмутский городок свою известность среди донских казаков, да и не только у них, получил по причине простой, но важной: здесь добывали соль и селитру, из которой делали порох. Уже в первый год нового века донцы завели в Бахмуте солеварни. Вскоре здесь один за другим появляются беглые крестьяне, работные и прочие люди из многих русских уездов — Московского, Курского, Арзамасского, Симбирского и иных. Повышенный интерес к нужному и выгодному промыслу проявляют и ближайшие соседи. Недалеко от речек Бахмут, она впадает в Северский Донец с правой, южной, или Крымской, стороны, Красной и Жеребец (с левой, северной, или Ногайской, стороны), располагались городки Белгородского разряда — Соленый, Тор, Маяки (Маяцкий острог), Изюм, Чугуев, Валуйки и другие. Их жители, и в их числе городовые казаки Изюмского и других полков, тоже претендовали на соляные и рыбные промыслы по тем рекам, на лесные угодья и луга. Разгорелась вражда, и обе стороны — донцы и изюмцы с соседями — доказывали свои права, писали в Белгород воеводам и воинским командирам, в Москву — боярам в приказы, самому царю. Ссоры перерастали в стычки. Взаимные нападения заканчивались разорением Бахмутского городка и солеваренных «заводов» — колодцев, из которых поднимали соляной раствор, больших сковород для выварки соли, шалашей для жилья, запасов дров и прочего.
Добыча и продажа соли приносила владельцу «завода» немалые доходы, иногда до нескольких сотен рублей за месяц-другой работы. Солеварнями владели многие — и изюмские, торские жители, и донские казаки, особенно из «старожилых», местной старшинской верхушки. Имелись такие и из прихожих людей, из тех, кто поисправней; большинство же их нанималось в работники к хозяевам солеварен.
Среди владельцев подобных «заводов» числился, можно полагать, и Кондрат Булавин. Недаром его считали не только бахмутским атаманом, но и атаманом над солеварами. То, что происходило на Бахмуте и соседних речках, очень волновало и его, и прочих казаков из его родной Трехизбянской, что на Айдаре, левом притоке Донца, из станиц Краснянской, Боровской, Сухаревой и прочих. Соль нужна всем, и Войско Донское, черкасская старшина бдительно следили за тем, что происходило на Бахмуте и соседних реках.
...За несколько лет до бурных событий, разыгравшихся на бахмутских промыслах, в 1702 году, зимней порой боярину Федору Алексеевичу Головину, главному начальнику Посольского приказа, его дьяк доложил, что пришла донская станица[2]. Неторопливый и сановитый боярин, с умными проницательными глазами, кивнул, спросил:
— Как зовут?
— Тимофей Федоров в станичных атаманах, а с ним в товарищах пять казаков.
— С чем пришли?
— О бахмутской соли просить. На Шидловского, полковника Изюмского, с жалобой — обижает, мол...
— Так-так... Дело сие ведомо. Не первый год о том разговоры и споры длятся. Поди уж, и забыли, когда а отчего началось. Мнится мне, что у бояр князя Ромодановского Григория Григорьевича и Бориса Петровича Шереметева хлопоты были и по сему случаю головы скорбели.
— Истинно так, боярин. И у них, и такожде у боярина князя Долгорукого Якова Федоровича и генерала и воеводы Косагова Григория Ивановича.
— Хороше, дьяче. Ты бы разыскал отписки и грамоты, в коих о том писано.
— Будет сделано, боярин.
— А теперь зови.
Дьяк с поклоном вышел в дверь. Головин скосил глаза к бумагам, лежавшим на зеленом сукне, вздохнул. Глянул в оконце — на улице совсем рассвело, но солнце еле проглядывало сквозь тучи, падали редкие снежинки. Казалось бы, мирно все вокруг, спокойно, тишь да благодать. Да в душе у боярина неспокойно, кошки скребут: «Как-то теперь там у Шереметева со шведами? Каково Петру Алексеевичу? И нарвской конфуз пережить, и армию заново строить, и заводы ставить, и с Карлу-сом воевать. Тыщи дел! А тут еще докука[3] не ко времени — изволь споры донских с изюмцами разбирать. Ох, господи, господи! И что не сидится спокойно? Голодранцы степные!» Боярин, задумавшись, не заметил вошедших станичников. Атаман осторожно кашлянул в кулак:
— Здравствуй, боярин Федор Алексеевич! — Все казаки поклонились в пояс. — Челом бьет тебе Войско Донское!
— Здравствуйте, казаки. Подобру ль доехали? Здоровы ли? Как устроились? Нет ли какой обиды?
— Благодарствуем, боярин. И доехали, и устроились по-доброму, и обиды никакой станица не имеет.
— Какое дело в Москву-матушку привело? С чем Войско Донское послало?
— С делом великим, боярин. Позволь говорить?
— Говори.
Тимофей Максимович, крепкий еще казак, лет сорока с небольшим, чуть выше среднего роста, поглядел на товарищей своих и, почувствовав их молчаливую поддержку, снова обернулся к посольскому начальнику:
— Донские атаманы и казаки, войсковой атаман Лукьян Максимов и все Войско Донское челом бьют:
