— Арестованного требует к себе господин ротмистр.
Векиль-баши замер. Это прощение. Он не знал своей вины, проступка, но это прощение. Что он наделал! Он готов был броситься к Асад-Али-хану с извинениями.
Чванный денщик ротмистра подошел к ним и, воротя румяное, нахальное лицо холуя и педераста, сообщил брезгливо:
— Ротмистр раздумал, господин поручик. Пусть Гулям-Гуссейн сидит спокойно. Не нужен..
Асад-Али-хан оскалил зубы и молча ушел с денщиком.
На другой день вечером Асад-Али-хан принес известие:
Родственники согласны на сто пятьдесят туманов. Гулям-Гуссейн… Он вообще, считаю долгом заметить, дерзко отзывается…
— Об этом потом. Сто пятьдесят туманов… Это тридцать фунтов стерлингов. Послушайте, вы спятили? Откуда нищий зеленщик возьмет тридцать фунтов?
Поручик молчал. Ротмистр вспылил:
— Откуда он возьмет тридцать фунтов, я вас спрашиваю?
— Не могу знать. Раскинем мозгами…
Эддингтон раскричался:
— Прошу без фамильярностей! У нас с вами не дружеская беседа, а служебное совещание.
Поручик обиженно отвернулся. Ротмистр пошел на уступки.
— Если вахмистр наговорил вам дерзостей, переведите его в карцер.
— Слушаю. Разрешите идти?
— Можете.
Но через час поручика снова вызвали к Эддингтону.
— Кажется, мы говорили сегодня об одном и том же, — сказал ротмистр.
— Мне тоже кажется.
Целый день Эддингтон скакал по сожженным закоулкам и искал справедливости. Последний день. Губернатора не было в городе. Полицмейстер не получил никаких сведений о местопребывании преступника.
— Наложите арест на его имущество, пусть он заплатит пеню.
Полицмейстер пожал плечами.
— Не могу. Я должен получить распоряжение от хозяина губернии. Дело очень щекотливое и тонкое. Не хочу брать на себя ответственности. До конца рамазана вряд ли возможно чего добиться…
Совещание у Эдвардса не дало ничего нового. Мак-Мерри шамкал с преувеличенно загадочным видом:
— Я пятнадцать лет здесь. И поверьте мне, ротмистр: вы теперь от них не получите удовлетворения. С этими скотами бывает так, словно их укусила бешеная собака. На слишком резкий конфликт при теперешней политической ситуации идти немыслимо. Им воспользовался бы только Сулейман. Что такое персидский губернатор? Сатрап! Сатрап есть сатрап. Сепехдар шлет ему грозные телеграммы из Тегерана. А он плюет на них. Заплатил за право управлять областью двести тысяч туманов в свое время и стал наместником шаха. Когда ему грозят смертной казнью в совете министров, он только икает. Средневековье!
Эдвардс заявил:
— Я пробовал стороной нажать на губернатора — у меня есть кое-какие частные его бумаги: парочка закладных, — не помогло, как видите.
— Здесь поможет только пешкеш. Взятка, — перевел консул всем известное слово. — Пешкеш кому надо. Следует пойти на компромисс.
— Ты грубил мне, тебя переводят в карцер.
Векиль-баши ответил:
— На сердце моем так много ран! Я не чувствую твоих уколов, Асад-Ачи-хан. Ты сам раб другого.
Его вывели во двор, чтобы провести в другой корпус. На дворе он мгновенно ослеп от света и оглох от криков, неожиданно приветливых:
— Эй, векиль-баши, не убивайся!
— Хуже бывает!
Гулям-Гуссейн дивился не столько сочувствию, сколько тому, как распустился эскадрон. Но он не испытывал сожаления, что здание службы, возводимое и украшаемое с таким трудом, явно осыпалось.
Весельчак Багир, казак, которого вахмистр так ценил в тяжелых походах, — а в Персии они все тяжелые, — кричал:
— Крепись, Гулям-Гуссейн! Ты сидишь в покое и прохладе. А «он» ездит по жаре по твоим делам. Тень только под брюхом лошади.
Вахмистр с улыбкой вошел в черную тьму карцера. Голоса двора гудели в ухо необъяснимо и чудесно, как шумы морской раковины.
Ночью поручик привел к Эддингтону хилого, истощенного териаком человека, пристава того участка, где, по некоторым сведениям, укрывался сабзи-фуруш.
Не говоря ни слова, Эддингтон вынул из стола приготовленные двадцать пять туманов и передал через руки Асад-Али-хана полицейскому.
— Я дам вам вдвое, если вы сделаете все дело по нашему указанию. А требуется вот что. Вы, несомненно, знаете или можете узнать, где скрывается этот негодяй. (Пристав двусмысленно покачал головой.) Да, да! Дальше — требуется строжайшее соблюдение тайны. Строжайшее. Обещайте ему от моего имени безопасность и передайте, что я — сам я, командир эскадрона, — согласен заплатить за него пеню вахмистру Гулям-Гуссейну. Пусть он завтра придет ко мне.
— Английский командир очень хороший человек и умеет ценить услуги. Спокойной ночи! — сказал полицейский, настойчиво суя жесткую руку. — Завтра Изатулла будет у командира.
Тени были еще длинны, они лежали у стен, как будто ночь не просохла, солнце медлило подняться и осушить политую раствором тьмы землю.
Все незанятые люди эскадрона высыпали во двор и, обмениваясь напряженными словами, наблюдали медленное шествие от ворот.
Шел огромный, до глаз заросший крашеной бородой человек, в огромной шапке, под которой мог поместиться трехлетний ребенок. Он был статен, широкоплеч, легок в походке. Лохмотья свои, подпоясанные цветным шелковым поясом, нес весело и важно. Он выкидывал в стороны босые ступни, но шел, ни на кого не глядя..
Багир радостно воскликнул:
— Изатулла!
За зеленщиком уныло шествовали два полицейских ажана в белых пиве, в обмотках, тонконогие и почему-то испуганные. Изатулла помахивал увесистым мешком.
— Выкуп, — сказал Мамед. — Да не согласится Гулям-Гуссейн на выкуп.
Кто-то спросил с завистью и удивлением:
— Откуда он такой мешок серебра достал? Чесноком наторговал?
Багир, весельчак и балагур, выступил вперед. Его встретили улыбками. Ему, как избалованному и доброму артисту, не хотелось обмануть ожидание потехи, но он сказал горячо и строго:
— В складчину собрали. Они, зеленщики, дружно живут — все за одного, один за всех. Нам бы, друзья, поучиться такому согласию. Нам гнут шею только потому, что мы всегда в розни и в разброде. А на выкуп Гулям-Гуссейн не согласится. Без хозяина решили.
Он прервал речь и подошел к Мамеду.
— Дело есть. Пойдем туда.
Они отошли к конюшням. Кое-кто переглянулся.
