Ужасно подумать, что за отказ от туманного и давно уже фактически потерянного права считать Великое Княжество Финляндское частью Российской Империи, мы получали помощь невероятно огромного значения; ужасно подумать, что когда мы, Омские собственно говоря, лягушки раздувались во Всероссийского Вола, позволяли себе играть судьбами нашей родины и толкали Верховную власть на такое гибельное для нее решение, мы в то же время были игрушкой в руках союзной интервенции, искали всюду помощи, базировались на чехах, радовались возможности получить помощь японцев и американцев, были бессильны справиться с читинским Гришкой и хабаровским Ванькой, и вообще находились в том положении, которое я называю персидским. И все это отпадало при принятии предлагаемой нам финской помощи, и всего этого мы лишились только потому, что судьбы и России, и наши попали в руки пяти случайных людей, захвативших в свои руки голову и волю представителя Верховной власти и неспособных видеть чего-нибудь дальше своего сибирского носа.
Ярко характерно то, что такое решение принято даже без осведомления о нем, Совета Министров, то есть того, что по букве закона считается Правительством и несет на себе всю ответственность; видно, до чего доходила наглость этой пятерки, захватившей власть и не считавшей даже необходимым соблюдать хотя бы внешнее приличие по отношению ко всему совету Министров.
Ужас, злоба и негодование охватывают по мере того, как раскрываются внутренние язвы того, что является нашим Правительством, и что позволяет себе брать в свои руки управление страной в такие тяжкие времена.
Смешно говорить о каких-то законах истории, когда всю эту историю может свернуть такое жалкое ничтожество, как какой-то очень юркий и краснобайный секретарь Вашингтонского Посольства, как на зло швырнутый судьбой в Омск, быстро пришедшийся ко двору при Омском Градоначальстве и феерично выбравшийся в руководители всей нашей иностранной политики.
Конечно, Лебедев и Ставка не могли не знать об этом решении, когда оно состоялось; вероятнее всего, что адмирал принял это решете только после совещания со своим наштаверхом, а тогда вся ответственность за это решение, принесшее России столько лишней крови и ужаса, должна быть разделена между военными и дипломатическими советниками Верховного Правителя.
Винить в этом самого Адмирала было бы также несправедливо, как и винить покойного Императора в том, что делалось его именем и по совету тех, кому Он верил и кто были Ему близки.
Под соусом громких фраз о благе России, сохранении ее территориальной неприкосновенности и великодержавных прав, Адмирала можно было подвинуть на любое решение в том духе, как ему докладывали овладевшая его доверием и волей лица.
Как ни как, а Сукин остался управлять министерством иностранных дел, и все громы двух последних заседаний Совета Министров остались только сотрясением воздуха, общая отставка кабинета, предлагаемая Преображенским, Неклютиным и Уструговым не прошла, а частные отставки недовольных принятым решением признаны вредными для всего положения и в данной обстановке недопустимыми.
Слишком мы отходчивы, а главное, дряблы и мягкотелы; в обыкновенной жизни это плохо и непрактично, а в государственной деятельности, да еще в наши тяжкие времена, - преступно.
Получил предложение Адмирала проехать вместе с ним на фронт; страшно этим обрадован, ибо получаю возможность самому увидеть то, о чем знаю только по разговорам, докладам, донесениям и слухам.
Бедный адмирал верит докладам и разговорам о том, что своими поездками на фронт он поднимает настроение войск и приносит большую пользу; он возит с собой целые горы подарков для солдат и офицеров, волнуется перед отъездом, чтобы достать всего побольше и готов даже выпрашивать то, что ему хочется повезти и чего у него нет.
Настроение Ставки очень твердое; Андогский продолжает уверять, что оздоровление армий идет очень успешно; оздоровление - это очень широкий термин и совсем не то, что понимает под ним Ставка и ее далекие от фронта деятели.
Не подлежит сомнению, что те части войск, которые удалось увезти в тыл, отдохнули, отоспались и несколько очнулись от одури непрерывного отхода в очень тяжелых условиях и в атмосфере потери веры в себя и в соседей.
Но это очень далеко от оздоровления духа, которое в таких молодых войсках приходит очень медленно и требует исключительно благоприятной для себя обстановки. Оздоровление духа - это реакция - подъем в сторону подвига, героизма, служения идее и готовности жертвовать для этой идеи всем и даже жизнью. Откуда явиться этому подъему в тех остатках прежних частей, которые мы называем армиями?
По-моему - неоткуда, и те, которые столь уверенно говорят об оздоровлении фронта, глубоко в этом ошибаются; слишком они далеки от войск, от знания, понимания и способности учитывать их качества; считать 'оздоровлением' естественные результаты краткосрочного физического отдыха людей - это большая и опасная ошибка.
Те ужасные слова, которые были мне сказаны недавно видным представителем фронта: 'солдаты не хотят воевать; офицеры в большинстве неспособны уже на жертвенный подвиг; армии выдохлись ...' - не выходят из моей памяти, и я знаю и чувствую, что это правда.
Армия, в ее настоящем положении, это сломанная во многих местах палка; по наружному виду ее еще можно, хотя и с большим трудом, склеить, но она разлетится вдребезги при первой попытке ею опять ударить.
Мои надежды, - правда, очень микроскопичные, - на переход атаманщины в тылу на легальное существование, с сдачей в архив прежней идеологии и приемов, оказались несбыточными; очевидно, гиен не приучишь довольствоваться сладкой травкой. Яд атаманщины и сладость беззаконного существования слишком глубоко всюду проникли и нам не суждено справиться с этим злом; нас оно, вероятно, съест, но и само должно погибнуть среди смрада, им производимого.
Сейчас Адмирал уже неспособен ни на что в отношении ликвидации атаманщины, ибо она связана с казачеством, а последнее - in corpore - сейчас является хозяином положения и, в силу солидарности интересов, не позволит уже бессильной Омской власти посягнуть на кого-либо из своих сочленов.
Адмирал заворожен радужными обещаниями казачьей конференции и Иванова-Ринова и, как ребенок, носится с порожденными ими надеждами.
Сегодня все караулы Омска заняты на половину командами из благонадежных городских обывателей; энергичный Матковский преодолел все чинимые ему по этой части затруднения и добился реального осуществления этой крайне полезной для нас меры.
По обыкновению заготовил своим сотрудникам записки, что надо сделать за время моего отъезда - надо всем поставить вехи, чтобы не сбивались и чтобы мое отсутствие не отразилось на ходе работы всего Министерства.
Получил очень любопытную справку, что, при эвакуации управления снабжений Сибирской армии из Екатеринбурга было вывезено: женщин 502, детей 162, составлявших семейный багаж офицеров и чиновников этого Управления; очевидно, что, при таком дополнении, большинству служащих было не до войны и не до забот о своих частях, особенно при катастрофической обстановке всей эвакуации.
Председатель Совета Министров и министр юстиции шлют мне многочисленные жалобы на безобразия, насилия и грабежи, учиняемые дальневосточными атаманами. Меня особенно изводят препроводительные надписи, в коих просится все сие устранить, виновных наказать и о сделанных распоряжениях уведомить; ведь, и Водогодский и Тельберг знают, что все мы бессильны против этого зла.
Я в свою очередь перегоняю все это помощнику Военного Министра по казачьей части генералу Хорошхину - он же член казачьей конференции - тоже 'на зависящее распоряжение'. Какая жалкая картина бессилия и паралича власти!
Искренно хотел помочь Семенову стать на дорогу законности и покрыть все старые грехи; просил прислать требовательный ведомости на все виды довольствия его войск за прежнее время и откровенно подсчитать, сколько надо ассигновать, чтобы покрыть все его 'семенизации' и оплатить теперь же все причиненные его агентами убытки; заручился согласием контроля пропустить все это без возражений для
