гигантское мрачное сооружение казалось явлением равнодушной и безжалостной природы, а вовсе не делом рук человеческих. Со временем камень покрылся лишаем и мхом, а железо проржавело, растрескалось, и в этих трещинах выросла трава, и ее лохмотья пластались по ржавчине седыми космами.
Зловещий обомшелый утес посреди леса — таким его впервые увидели люди, когда секретный объект ликвидировали, стену разобрали, а все ценное вывезли. Остались только эти чудовищные врата, верх которых терялся в кронах деревьев. Циклопическая постройка, от которой веяло холодом и мраком, возведенная существами, которые не ведали ни добра, ни зла, ни милосердия. Камень, железо, мох и страх.
Вот что почувствовали люди, которые пришли сюда, когда здесь не стало ни охранников, ни колючей проволоки, ни караульных собак, ни самого секретного объекта.
Люди попытались открыть ворота, но это у них не получилось: тяжеленные створки словно срослись в нераздельное целое, слились и спеклись, а поверх пластались седые космы травы, выросшей в трещинах.
И тогда люди просто обошли эти ворота и бросились к видневшимся в лесу ангарам — в надежде поживиться дармовыми электрическими лампочками, оконным стеклом или водопроводными трубами. Но ангары были пусты. В этих бетонных сараях не было ничего, вообще ничего. И люди утратили всякий интерес и к заброшенному объекту, и к воротам.
Никто не знал, что же там, за воротами, находилось когда-то, какие такие тайны охраняли все эти солдаты с автоматами и караульные псы. Говорили, что там была то ли часть ПВО, то ли научно- исследовательский институт, то ли склад боеприпасов, то ли фабрика по переработке людей в идеи, то ли ракетная база, а еще ходили слухи о бесконечных бетонных коридорах под землей, об инопланетянах, хранившихся в секретных холодильниках, о шахте, достигавшей центра Земли, но в точности никто ничего не знал — ни обыватели, ни местные власти.
И вот лет пятнадцать назад там, у ворот, поселился этот бродяга. Когда его спрашивали, кто он, откуда, как его имя, он только мычал и всхлипывал. Может, он когда-то служил на этом секретном объекте, может, был жертвой объекта, а может, просто нашел себе место по душе — в тени этих ворот. Одетый черт знает в какие лохмотья, грязный, вонючий, он топтался на одном месте, мычал и плакал, а на ночь забирался в шалаш, ну и пусть себе, мало ли, бывает…
Из года в год, летом и зимой, в дождь и в жару он топтался у этих ворот, выл и плакал, и на шестом или седьмом году пополз слух о том, что на самом деле он не просто так там топчется и плачет, а в этом заключен некий высший смысл. И к воротам пошли люди, для которых этот вонючий бродяга стал чуть ли не апостолом, чуть ли не провозвестником новой веры, хотя никто не мог сказать, что же это за вера такая, в какого бога они верили, какого дьявола боялись.
Некоторые даже построили шалаши и стали там жить. Они во всем подражали своему апостолу, так же топтались у ворот целыми днями, выли и плакали — у каждого, наверное, найдется, о чем поплакать.
Вскоре у ворот сложилось небольшое поселение — несколько шалашей и палаток. Люди жили коммуной, все общее, вместе готовили еду, вместе топтались у ворот, вместе спали. А потом к ним пришла какая-то старуха с внучкой, и эта внучка стала причиной распада общины. Мужчины передрались, внучка забеременела, все разбежались, и вонючий бродяга снова остался в одиночестве. Да он как будто и не замечал всех этих людей, которые поселились рядом с ним, и не заметил, как они передрались и разошлись кто куда. Он был сам по себе. Топтался у ворот и выл, топтался, мычал и плакал…
Однажды совершенно случайно выяснилось, что он боится ворот, точнее, того, что за воротами. Пьяница Люминий и его дружок Гондурас, которые иногда навещали бродягу, попытались его образумить, ну так, смеха ради. Люминий помочился на ворота, чтобы показать уроду, что они не опасны.
«Здесь больше нечего бояться, — сказал Люминий. — Здесь больше ничего нету, понимаешь? Тут осталось одно ничего».
А потом они схватили бродягу и в обход ворот затащили на территорию бывшего секретного объекта. Но стоило им ослабить хватку, как бродяга вырвался и на четвереньках уполз в свой шалаш, страшно воя и мотая кудлатой своей башкой. Забился в угол, натянул на голову пальто и замер, даже, кажется, дышать перестал от страха. Человек, который боялся того, чего нету, — смех да и только.
Тем удивительнее, что нашлись люди, которых этот бродяга разозлил по-настоящему. Нашлись же такие люди, которые взяли топор и убили вонючего урода. Чем он их так донял, за что они его убили — непонятно. Он ведь, в сущности, никому не мешал. А вот поди ж ты…
Убийц так и не нашли. Жилище бродяги вскоре сгнило. А самого урода — забыли.
Но говорят, что по ночам там слышны какие-то звуки, что-то там продолжается, кто-то мычит, плачет и гугнит, хотя ведь ничего там не осталось, только ворота, эти дурацкие ворота, которые живут своей жизнью, сами по себе, угрюмый утес посреди леса, раздражающий своей бессмысленностью, воплощение абсурда, больше ничего, только камень, железо, страх и мох… да иногда ветер — внезапный ветер, откуда он только берется, из какого прошлого, из какого будущего, этот неистовый и неукротимый ветер, который налетает из какого-то страшного ниоткуда, кружит и бьется, ревет и стонет, лишает сна, будоражит память, не позволяя ни вспомнить, ни забыть, оставляя по себе только боль, одну только боль…
Когда Веру спрашивали о родителях, она отвечала: «Отец у меня Джеймс, а мать — дура». Отцом ее был то ли африканец, то ли афроамериканец по фамилии Джеймс, а матерью — Изабелла Однобрюхова, обыкновенная чудовская бабенка, в постели которой мужчин перебывало больше, чем мух в солдатском сортире. Ее дочь-мулатка часто дралась с мальчишками, которые называли ее «черножопой», и требовала, чтобы к ней обращались «миссис Вера». Но мальчишки кричали: «Эй, миссис, а какого цвета у тебя писсис?» Вот и прозвали ее — Миссис Писсис.
Стервозные каблуки, отчаянные юбки, черные кудри до плеч, глупые пухлые губы и цыганский бриллиант в пупке — вот такой была Вера Джеймс, Миссис Писсис.
Мать почти каждый день приводила домой мужчин, поэтому жила девочка у глухой бабушки, которая называла внучку «смурненькой». У Веры первой среди одноклассниц выросла грудь, поэтому мальчишки не давали ей прохода и удивлялись, почему она ломается, как белая. В остальном же она ничем не выделялась: училась еле-еле, обожала сериалы и копченые куриные крылышки.
Сверстники не отвергали ее, мать иногда подбрасывала деньжат, бабушка целовала на ночь, но Вера чувствовала себя одинокой, никому не нужной, лишней, чужой. Она мерзла от одиночества, и от этого холода не спасали ни свитера, ни горячий чай, ни даже водка, которой мать однажды угостила Веру.
Водка оказалась паленой, девочке стало плохо, и кто знает, чем бы все это кончилось, если бы рядом не оказался сосед — фельдшер Александр Иванович Тоцкий по прозвищу Сука Троцкий. Он заставил Веру выпить раствор марганцовки, сделал укол и сказал, похлопав ее по пышной заднице: «Хороший товар — не пропадет».
Вера всхлипнула: ее впервые в жизни назвали хорошим товаром.
На следующий день Сука Троцкий поманил ее с порога.
Вера покраснела, вскинула голову и решительно переступила порог соседского дома.
Она слыхала от матери и бабушки, что лысый фельдшер — человек неуживчивый и нелюдимый, циник и пьяница. Он служил в морге, а потому люди, особенно старики, его побаивались и на всякий случай старались задобрить, чтобы он не надругался над их трупами. Но Вера не собиралась умирать, а потому и не видела причин бояться Суки Троцкого.
Его дом поразил ее. Они поднялись на чердак, и Вера оторопела. Здесь всюду висели карты звездного неба, портреты инопланетян и космонавтов, а на столах были расставлены колбы, реторты и какие-то приборы — в одном она опознала электрофорную машину.
Сука Троцкий подвел ее к телескопу, стоявшему на треноге у окна, и Вера впервые увидела Луну со всеми ее ямами и холмами.
Потом фельдшер налил в пластиковые стаканчики какой-то зеленой жидкости из колбы и спросил
