труд. Сам же Иван Трофимович свое отношение к семейной жизни с присущей ему боязливой деликатностью выражал на излюбленной латыни: 'Summa tulisse juvat: высшее сладко нести'. И глядя на статную Аркадию Ильиничну и мышеватого Ивана Трофимовича, всяк тотчас соглашался, что трудно.
Всю свою энергию господин Попов вкладывал в аптеку, добавив к традиционным универсальным средствам от простуды, сердечной недостаточности и бессонницы, каковыми являлись термометр, касторка и аспирин, - разные забавные штучки, предназначенные для взрослых мужчин и женщин. Например, ветки некоего таинственного растения под названием 'кантонское ребро', которое, будучи сперва замоченным в горячей воде, а затем высушенным, служило отличным олисбосом - membrum virile - заменителем мужского члена. 'Ароматоуханный гроздополезный овощ, - воздев палец, со значительной улыбкой говорил Иван Трофимович слегка ошарашенному посетителю. - А вот извольте...' И изысканным плавным жестом обращал внимание клиента на красиво изданное руководство по трибадистским позам, составленное искушенной левкадийкой Филеной задолго до рождества Христова. Когда же один из покупателей умудрился повредить обоеполую каучуковую куклу по имени Сюрприз, Иван Трофимович меланхолично заметил: 'Русскому человеку можно смело поручить судьбу мироздания и не беспокоиться о его сохранности, - но не расческу или швейную машинку: либо пропьет, либо мир взорвет'.
А вскоре Поповы-Змойро привезли кинопроекционный аппарат, а затем и киносъемочный, и люди увидели на экране не только Хайдарабад и прекрасную Лилиан Гиш, но и себя, и поняли, что они будут улыбаться и угловато двигаться даже после смерти, пока цела пленка или пока не рухнет вселенная. Здесь-то, в темном зальчике, среди алого бархата и золоченых кресел и поцеловался впервые юный Бох с благоухающей Аркадией Ильиничной. А вскоре ему дано было пережить часы услады, милостиво подаренные ему госпожой Змойро: развязывание бантиков на чулках, путешествие по восхитительному ландшафту спины, исследование ароматоуханных плодов и драгоценной пещеры, и слизывание капель пота с ее усиков, украшавших крошечные пухлые губы, почему-то пахнущие леденцами, и вся она пахла леденцами, и услышать свой изменившийся голос, произносивший вслух слово 'любовь'.
А ведь когда по приезде госпожа Змойро произвела тщательное обследование мужского населения (что не заняло много времени), она чуть не ударилась в панику, решив, что Иегова вознамерился истощить ее силы мастурбацией. Однако все изменилось, когда через неделю после прибытия супругов Змойро в город в аптеку зашел рослый юноша с глазами голубыми, как у слепых котов белой масти. Бабушка, отец, учителя и соученики не узнали бы замкнуто-сдержанного Боха, который в аптеке вел себя как опытный офицер на поле боя, являя пример отваги и осторожности одновременно. Он учтиво попросил господина Попова проверить, является ли на самом деле змея в фарфоровой тросточке ядовитой, и что это за раствор внутри, позволяющий гаду так долго жить. Поскольку молодой человек не торопился, госпожа Змойро пригласила его на чашечку чая в гостиную, и здесь гимназист, глядя ей в глаза, спросил, как называется прибор, позволяющий отдыхать, набираться сил и вызревать ее плодам, источающим аромат спелых роз и умопомрачительный запах цветущих холмов. 'Это называется Bьstenhalter, - ответила с вежливой улыбкой госпожа Змойро. - Если вы мне поможете, я покажу вам, как действует это устройство'.
Когда он с непроницаемым лицом вернулся в аптеку, взмокший от усилий господин Попов, протягивая ему тросточку, взмолился: 'Объясните, как извлечь содержимое! И как оно туда помещается?'. Бох взял трость и ответил: 'Спасибо, но насчет помещения и извлечения содержимого мне все объяснила ваша очаровательная супруга. А это... - Он вдруг поднес тросточку к лицу аптекаря, и тот еще раз покрылся испариной, увидев перед собой живые глаза змеи. - Очень просто. Надо только позвать смерть'.
Госпожа Змойро объяснила ему, чем Достоевский отличается от Гюго, а Писсарро - от Шишкина. Она научила его ценить Скрябина и нежиться после коитуса под Дебюсси ('ни на что иное он попросту не годен'). Она учила его английскому языку, и когда однажды он, морщась, посетовал на нарочитую усложненность Шекспира, взяла его голову в свои теплые узкие ладони и медленно и отчетливо проговорила: 'Simply the thing I am shall make me live', после чего с грустью заметила: 'Если вам угодно, это отныне и будет вашим девизом на всю жизнь: 'Лишь потому, что я такой, я буду жить'. - И тотчас, стряхнув с розовых ног шелковые тапочки, завопила во всю грудь: Baisemoi! И только на ты! Baisemoi...'.
Вечерами они смотрели фильмы 'Потомок дьявола', 'Сатана ликующий', 'Скерцо дьявола', 'Венчал их Сатана', 'Дети Сатаны', 'Сатана тут правит бал', 'Девьи горы' с Сатаной и Иудой, путешествующими по странам и векам в поисках непорочной девичьей души, но не находящими ее даже в городке на берегу Иордана, и апофеозом - картину о жизни богемы под названием 'Пусть завтра смерть - сегодня мы живем' с Иваном Мозжухиным в роли Ивана Мозжухина.
Летом 1914 года, с отличием закончив гимназию, он был зачислен в Московский университет, но в первых же числах августа подал прошение в военную школу.
'Боже, вы идете воевать, - изумленно пролепетала госпожа Змойро, к которой он пришел проститься. - Я понимаю: родина, очаги, святыни. Но ведь вас могут убить или искалечить, вы можете попасть в плен и сгинуть на каторжных работах где-нибудь в германской Африке, наконец, вы можете заразиться сифилисом, да мало ли что еще может с вами случиться! Почему вы? Я уж не говорю о том, что вы имеете полное право не идти на войну. Вы бежите? От отца? От прошлого? От Города Палачей? Это невозможно. Нет ни одной войны, которая была бы выиграна. Все войны проиграны, победителями принято считать пять-шесть идиотов - генералов или королей, но... А я? Вы подумали о том, как я буду жить здесь без вас?'
'Вы и не будете жить здесь, - спокойно ответил он. - Мне жаль, но в любом случае вы меня ни за что не дождетесь. Просто вы из других людей. А насчет войны и прочего... - Он покраснел. - Есть такие проклятые вещи, от которых держаться подальше хоть и лучше всего, но, клянусь, не легче всего. Не плачьте, прошу вас'.
'Вы со своим Мелвиллом глупые романтики. - Она отвернулась. - Мы плачем не потому, что мы печальны, но мы печальны лишь потому, что мы плачем. Это идея неверна и даже глупа, но она упрощает и облегчает мою жизнь. Помните только, что тот свет - тоже свет, и у нас будет возможность узнать друг друга даже там'.
И ведь еще были живы люди, которые помнили его возвращение в Город Палачей с Первой мировой, и среди них был портной Сюр Мезюр, известный тем, что от безответной любви к красавицам вступал в ожесточенную переписку Ивана Грозного с князем Андреем Курбским.
'Что я вижу? - кричал Бох, таща в поводу каурую клячу, на которой восседала измученная долгой дорогой божественно красивая девушка. - Что я вижу?'
Хорошо поставленным голосом, без тени раздражения она повествовала ему о реках и горах, которые им приходилось преодолевать, о людях, которые выносили им на окраину села хлеб и молоко (в своей серой до пят рубахе и с молочно-белыми пятнами на лице он походил на прокаженного), о мужчинах, которые пытались преградить им путь, но отступали перед его оружием, яростью и полным презрением к опасности, наконец, о заросшем лютиками холме, на вершине которого теснились мрачные стены и башни, увенчанные флюгерами-всадниками, и только тогда он остановил ее.
'Это не лютики, - сказал он. - Это миссурийский ослинник. Мы прибыли. Это и есть Город Палачей'.
'Нам отрубят здесь головы?' - вежливо поинтересовалась девушка.
'Здесь давным-давно нет ни одного настоящего палача, - сказал он. Здесь ты родишь мне детей, и мы будем просто жить'.
Город изменился за годы его отсутствия, пришедшиеся на две войны Первую мировую и Гражданскую. Ранение в голову чуть не сделало его слепцом. Несколько месяцев он скитался по госпиталям, ничего не зная о супругах Змойро. Аркадия Ильинична исчезла, и муж ее, аптекарь Попов, утешался только воспитанием их детей - маленькой бойкой девочки и мальчика, который в трехлетнем возрасте переписывался с шахматными гроссмейстерами. Однажды каким-то чудом на площадь городка опустился биплан. Летчик просил о горючем - ему принесли несколько ведер спирта с опиумом. Пилот был в коже, загорелый и отчаянный. Он смотрел на Аркадию Ильиничну такими глазами, что она попросила 'прокатить ее на аэроплане'. Никто и глазом не успел моргнуть, как она уже сидела во второй кабине, - самолет сделал круг над площадью и скрылся за облаком, держа курс на юг, наверняка - в Хайдарабад. Она оставила своему юному возлюбленному неоконченное письмо: 'А вчера я видела американскую фильму 'Дочь богов', в которой божественная Аннетта Келлерман прилюдно обнажает грудь и снимает трусики...'.
Он не встретился с отцом: как ни следил аптекарь Попов за ссохшимся от опиума старым князем, оберегая от хулиганистых мальчишек, крысы перехитрили его, заманив князя Андрея в подземелье, где и обглодали до фамильных перстней на руках.
Бох-младший потребовал ключи от подземелья, где спала вечным сном Спящая Царевна. Девушка, которую он случайно выхватил из солдатской толпы на захолустной железнодорожной станции и привез на кляче в Город Палачей, открыла замок и пошла впереди со свечой в руке. Они спустились в сырую гниль и вдохнули пропитанный миазмами воздух. Он сам поднял крышку саркофага, провел рукой по лицу спящей и произнес загадочную фразу: 'Если у меня и не было матери, то отныне она будет у всех'.
Тем же вечером, окруженный вооруженными до зубов карликами, он вошел в зал, где крылатая возлюбленная князя Андрея разучивала какую-то итальянскую арию. Она сидела на жердочке в клетке золоченого бамбука, пол которой был завален окаменевшим дерьмом. Карлики взялись за клетку со всех сторон и, пыхтя и обливаясь потом, втащили ее на вершину Голубиной башни. Бох приказал им спуститься во двор, а сам открыл клетку и приказал деве улетать на родину или куда ей заблагорассудится.
'Я еще ни разу не пробовала летать, - пролепетала красавица, стараясь не смотреть ему в глаза. - Это ведь только для птиц летать и жить - одно и то же. Ты ведь мой брат'.
'А ты моя сестра. Прощай'.
Великий Бох поджег клетку с четырех углов, и деве не оставалось ничего другого, как прыгнуть в густеющую темноту и распахнуть бесперые крылья. Карлики со двора дали по ней залп, и ошметков птичьего мяса и перьев долетело до земли меньше, чем картечин.
Если верить бумаге, подписанной наркомом Львом Троцким, Бох был назначен комендантом Города Палачей. При этом он исходил из того, что мир это хаос. Но в отношении к хаосу он был человеком скорее западным, чем восточным, русским. Для него хаос был стихией познаваемой. Он знал или чувствовал, как и где можно создать твердь и огородить ее от стихий. Первым делом он измерил Город Палачей. За ним таскалась куча людей, кричавших: 'Здесь сорок два пуда без золотника... дотуда - сто футов... к Покрову закончим!'. Нет, нет и нет. Метры, сантиметры и даже миллиметры. Тонны, килограммы и граммы. Часы, минуты и секунды. Первое января, семнадцатое июля, тридцать первое декабря. Семьдесят два градуса левее. Пятнадцать градусов по Цельсию. Ну и потешались же над ним! Впрочем, охотно таскали инструменты: забавно же. Он все измерил и взвесил.
И лишь когда он взялся пересчитывать живых, люди поняли, что он опасен, и прислали к нему человека по прозвищу Три Шляпы: где бы он ни располагался - в ресторане, парикмахерской или тюрьме, рядом с ним ставили два стула - для двух его шляп (третья была словно приклеена к его круглой голове).
- В нашем городе считают только мертвых, - сказал Три Шляпы. - Живые живут по своей воле, плодятся, множатся, а когда их имена высекают на надгробном камне, вот тогда их можно считать. Вот как меня посчитать? Я и один, и меня трое - если сразу во всех шляпах.
Великий Бох вежливо объяснил Трем Шляпам, что греческий философ Платон признавал наиболее удобным то число, которое обладает наибольшим количеством последовательных числителей, а число пять тысяч сорок имеет целых пятьдесят девять делителей, последовательных же - от единицы до десяти. Один чудак - Герман Вайль - как-то написал, что с точки зрения величины нет особой разницы, будет ли число жителей города пять тысяч сорок или пять
