кричат и размахивают руками загонщики.
— Закрывай!! — одновременно кричат несколько человек, и Николка изо всех сил толкает дверь, наваливается на нее плечом, задвигает засов.
В камеру набилось десятка два оленей, остальные, прорвав цепь погонщиков, убежали назад в стадо. Трое из бригады забойщиков вошли в камеру, пастухи тотчас взобрались наверх камеры. Полез и Николка.
Олени в камере испуганно таращили глаза, лезли друг на друга, поднимались на дыбы, опираясь на стенку, но копыта соскальзывали с вертикально поставленных обструганных бревен, а круглая форма камеры не позволяла животным напирать в какую-нибудь сторону.
Учетчики, отметив общее число оленей в тетрадях, принялись разбивать их на группы, отмечая важенок, телят, годовалых евханов, мулханов, чалымов и корбов-быков. Среди попавших в камеру оказалось только два чалыма-кастрата. Аханя указал на них, и забойщики, с трудом протискиваясь между оленей, ловко отстраняя лица от колышущегося кустарника рогов, вытолкали чалымов в одну из дверей. Для остальных оленей настежь открыли другую дверь, в которую они ринулись без принуждения. Как только камера опустела, эту дверь закрыли. В левом загоне, ища выход, метались два чалыма-кастрата, в правом, более обширном загоне бродили, потряхивая рогами, олени-«счастливчики» из общего поголовья.
— Николка! Открывай дверь!
Он спрыгнул. И все повторилось: «Закрывай! Открывай!»
Стоять за дверью было легко, но совсем неинтересно. Зная, что Худяков не любит бегать, Николка, улучив момент, подозвал его и предложил свое место. Худяков, не скрывая удовольствия, согласился.
Николка бегал с азартом, кричал до хрипоты, и не потому он так старался, что желал показать себя перед посторонними с лучшей стороны, этого у него и в мыслях не было. Привык он работать с полной отдачей сил, унаследовав эту черту характера от матери. Когда же его хвалили и советовали поберечь силы, он старался еще больше.
Через каждый час люди делали короткую передышку — сдергивали с потных голов малахаи и шапки, присев на корточки, курили, вяло переговаривались.
Над разгоряченным стадом висел туман, в лучах заходящего солнца он был похож на скомканный розовый тюль. Терпкий запах оленьего мускуса густо стоял в воздухе, всюду на истоптанном снегу валялись клочья шерсти. Стадо тревожно гудело.
Первый день корализации закончился в сумерках. Учетчики уже не могли разобрать в темноте камеры, где чалым, где корб, да и озябли — терпенья нет! Карандаши из пальцев вываливались, не выручали и меховые перчатки. Загонщикам, напротив, было очень жарко, хоть раздевайся донага — и в снег! Давно иссяк у Николки азарт, язык отяжелел, ноги ослабли, мелко дрожат, подгибаются. Другим не легче: бредут люди устало к палаткам, шаркают подошвами о снежные колдобины. У одного только Худякова походка была легкой, но лицо тоже казалось усталым. «Притворяется», — усмехнувшись, подумал Николка.
На второй день загонять оленей в камеру стало намного трудней. В корале было больше простору, олени часто прорывались сквозь цепь загонщиков и убегали в дальний конец кораля, приходилось вновь отбивать их от стада. Теперь в камеру удавалось загонять не более дюжины оленей. Все чаще слышалась крепкая ругань загонщиков.
Но особенно трудным оказался заключительный, третий день, когда оленей в общем загоне осталось сотни полторы. Маленький табунок стремительно носился по обширному загону, неуловимый, точно капля ртути в большой пластмассовой коробке. Олени упорно не желали забегать в камеру, прорвались сквозь густую цепь загонщиков с таким решительным видом, точно за ними гналась волчья стая.
Наконец пастухи принесли мауты. Пойманного оленя силой волокли в камеру и оттуда выталкивали в одну из дверей. Потом кто-то предложил привязать маут за заднюю ногу оленя и таким образом гнать его в камеру. Олень шарахался в стороны, пытался прорваться в кораль, но люди шли на него плотной цепью, и он опрометью заскакивал в открытую Худяковым дверь.
К обеду через камеру пропустили всех оленей. Корализация закончена! Загонщики устало и нетерпеливо поглядывали на учетчиков, которые все еще сидели наверху и что-то возбужденно обсуждали, потряхивая своими тетрадками. Наконец они подошли к загонщикам. По тому, как улыбались Шумков и Аханя, Николка понял, что все благополучно.
— Ну как, бригадир, много оленей потеряли? — нетерпеливо спросил Шумкова долговязый камчадал.
— Пятьдесят голов лишних! — радостно и торопливо объявил Ганя, словно опасаясь, что это известие сообщит кто-то другой.
— Ну, молодцы, пастухи! — торжественно сказала Иванова. — Хорошо потрудились, хорошо! Спасибо вам.
— Спасибом, Наталья Петровна, не отделаешься — из спасиба шубу не сошьешь, — шутливо сказал Фока Степанович.
— Будет вам и шуба, — пообещала Иванова.
В тот же день забойная бригада выпустила из кораля чалымов и погнала их на забойную площадку, находящуюся в сорока километрах от кораля, недалеко от поселка. Для того чтобы забойные олени не соединились со стадом, пастухи решили продержать стадо в корале еще одну ночь.
Вечером Иванова собрала в своей просторной шестиместной палатке всех пастухов.
— Ну как, все собрались? — спросила председатель, когда пастухи расселись.
— Все, конечно, — ответил Шумков.
— А Улиту с Татьяной позабыли? Или вы их членами бригады не считаете?
— Почему не считаем, — ухмыльнулся Шумков, — пускай идут. Сбегай, позови их, Николка.
Женщины, войдя в палатку, скромно присели у порога.
— Ну вот, теперь все в сборе, — удовлетворенно сказала Иванова. — А позвала я вас для недолгой беседы. Во-первых, всех вас от имени колхоза, от себя лично поздравляю с трудовой победой. Ваша бригада, по-видимому, выйдет на первое место. Правда, Слепцов еще не провел корализацию, но, по предварительным данным, у него есть потери.
Похвалив пастухов, Иванова кратко рассказала о делах колхоза, сколько выловлено сельди, сколько наваги, сколько тонн нерпичьего мяса заготовили зверобои для песцовой фермы и кто из колхозников особенно отличился в труде. Рассказала и о планах колхоза.
— Ну, а теперь о самом главном, — сказала Иванова, облегченно вздохнув. — На вашу бригаду выделено три путевки на курорт Талая. Одну путевку мы решили дать Ахане, другую — Фоке Степановичу, а кому третью, решайте сами.
— Моя курорта не пойду! — категорически заявил Аханя, сделав обиженное лицо. — Зачем мне курорта?
— Как зачем? Отдохнешь, подлечишься.
— Нет, моя курорта ехать не буду! — упрямо повторил старик, все более мрачнея, — казалось, он вот-вот заплачет.
— Но в чем дело, Аханя? Почему ты отказываешься?
— Моя уже были курорта, пускай другой пойдет.
— Тебе что, разве не понравилось в прошлый раз? Плохо там? — все более удивлялась Иванова.
— Плехо, плехо, — согласно и словно бы обрадовавшись закивал Аханя.
— Чем же плохо?
Старик набил табаком трубку, раскурил ее и, окутав себя дымом, точно желая за него спрятаться, ответил наконец с обидой в голосе:
— Мине много мяса кушать привыкли, курорта суксем мало мяса давали, вот сколько давали, — старик показал половину мизинца. — Трава разный давали вот сколько, — и он развел руки охапкой. — Моя суксем эту траву кушать не могли — живот болели все время. На сопку моя ходили гуляли — дохтур ругали миня. Тибе, говорили, суксем, старик, никакой дисциплина нету. Туда садись нельзя, туда ходи нельзя, туда посмотри тоже нельзя. Чай крепкий хочу пить, дохтур опять мине шибко ругали: нельзя чай пить такой! Люди кругом много! Разный пустой слова болтали, болтали, туда-сюда ходили-ходили, никто не работали. Мине голова заболел такой курорта.
— Но когда это было, Аханя? Лет десять тому назад… А теперь на Талой в столовой заказная система:
