— Ты себе гроб из этих лыж сделай! — Хабаров сжал кулаки.
Громов испуганно отступил:
— Ты что это? Легавый какой нашелся. Да я таких видел… знаешь где…
Хабаров метнулся к Громову, но Николка с Костей успели схватить его за руки.
— Я тебе, подонок, покажу легавого!.. Пустите… черрт… Пустите, вам говорят! Я ему покажу сейчас!
— Успокойся, Николай! Успокойся, — уговаривал Николка, — нельзя в тайге драться — нехорошо.
— А хамить в тайге хорошо?! Я его научу уважать людей. Пустите!
Но вскоре Хабаров успокоился и ушел в палатку.
Воцарилась гнетущая тишина, которую нарушил Аханя. Он подошел к ухмыляющемуся Громову, негромко, но твердо сказал:
— Ти суксем худой человек, росумаха ти, моя тибе суксем смотреть не могу. — И, обернувшись к Шумкову, кратко закончил: — Завтра же отправь его в поселок — здесь ему места нет. Там ему место! — старик махнул в сторону речных тальников.
Бригадир недовольно поморщился, но согласился:
— Хорошо, Аханя. Завтра Костя отведет его до кораля, там плотники дом оленеводов рубят, они его и переправят в поселок. — Шумков обернулся к Косте: — Завтра отведешь его, ладно?
— Отведу, конечно, чего там.
Пастухи разошлись. Николка остался, рассматривая сохатиные ноги.
Громов издали спросил:
— Слышь, кореш! Чего это они взъерепенились?
— А вот за это самое! — сердито ответил Николка.
— Ну и психопаты же вы. Праведников из себя корчите. Сам же рассказывал, что убили недавно сохатуху.
— Мы убили от нужды, голодные были, а ты — из-за камусов только… И вообще, сволочь ты.
— Что ты сказал? — Громов угрожающе двинулся к Николке.
Николка сделал шаг ему навстречу, сжал кулаки, приготовившись драться. Он был выше Громова и не менее коренаст. И верно, совсем не был похож на юнца, который хорохорится перед дракой, но в глубине души боится ее. В его глубоко посаженных карих глазах светилось нечто такое, отчего Громов остановился. Нерешительно потоптавшись, развязно примиряющим тоном сказал:
— Ну ладно, ладно, не выступай, видали мы таких… — И, с опаской обойдя Николку, торопливо скрылся в палатке.
На следующий день Костя увел Громова на кораль, в бригаду плотников.
Первого апреля кочевщики вышли из зоны лесотундры и, войдя в широкую заснеженную долину реки Студеной, погнали стадо к далекому перевалу. Постепенно долина реки сужалась, подъем становился круче, но перевал был еще далеко впереди, теряясь в белых гребнях гор. Апрельское солнце заставило пастухов настежь распахивать телогрейки и пыжиковые дохи, то и дело снимать шапки и вытирать потные лбы. Николкино лицо стало смуглым от загара, губы потрескались и кровоточили.
— Ну и морда у тебя, как кирпич, — подтрунивал Хабаров.
Николка в который уж раз с удивлением озирался, тщетно пытаясь зацепиться взглядом хоть за что- нибудь темное, но вокруг были только белые сопки, глаза утомлялись, не помогали даже темные очки. Единственной опорой для взора была серая движущаяся масса оленей. Изредка на стыке сбегающих в долину распадков виднелись небольшие дымчатые полосы ольховых кустарников или где-нибудь на крутом склоне выглядывал из-под снега желтовато-бурый камень. И опять безупречная однообразная белизна снегов. Здесь даже не было вездесущих куропаток — только снег и белые горы.
У подножия перевала, где пастухи расположили свой табор, местность оказалась бескормная; стадо в ту же ночь ушло по своей шахме на предыдущее пастбище. Только к вечеру пригнали пастухи стадо обратно. Проголодавшиеся животные все оглядывались назад, и было ясно, что здесь их ночью не удержишь, нужно немедленно идти за перевал, на богатые ягелем пастбища. Несмотря на усталость, пастухи решили кочевать. Ущербная луна будто и не светит, точно вырезана из кусочка фольги. Но на тускло мерцающем снегу виден каждый след, каждая складка. На сахарно-белых, словно подсвеченных изнутри сопках отчетливо голубеют распадки.
Вот и перевал. Высота-а! Дух захватило! Теперь не нужно кричать во все горло и бегать, подгоняя оленей.
Стадо, длинно вытянувшись, стремительно, точно поезд, мчится вниз: грохот тысяч копыт, вначале мощный, как ливень, но все слабей и слабей, и вот уж он едва слышен, точно неясный шорох. Скрылся табун за поворотом распадка, оставив на снегу широкую серебристо-голубую шахму.
Далеко внизу, за белыми гребнями гор, в лунном сиянье черным глянцем сверкнуло море.
— Костя, море! Море там! — воскликнул Николка.
— Ну и что? Чему радуешься? До этого моря еще три дня кочевки. И крутяки там сплошные — много нарт переломаем.
— Да я и не радуюсь, просто так сказал… Видал, как олени вниз драпанули? Шурх! И нету их. Уже ягель, наверно, копытят.
Костя, навалившись грудью на посох, равнодушно смотрел на головки своих лыж. Время к полуночи — Костя устал. Николка тоже устал, у него мелко трясутся колени, а во рту пересохло.
— Костя! Давай и мы скатимся вниз? Внизу теплей. Подыщем место для палаток.
— Скатиться легко, но давай дождемся ребят. Тут спуск крутоват, нарты будут наезжать одна на другую, переворачиваться. Подождем, посмотрим. Надо помочь ребятам.
«Подождем, посмотрим. Надо помочь ребятам», — мысленно повторил Николка, чувствуя, что эти простые, но важные слова накрепко вбиваются в его сознание.
Пастбище Тарелка представляло собой огромную котловину, изрезанную глубокими каньонами со множеством больших и малых распадков, тоже крутых и глубоких, но вершины сопок внутри котловины были плоскими, отчего котловина с обрамляющего ее каменного хребта казалась ровной и гладкой. Со стороны моря котловина тоже огораживалась высоким хребтом. С высоты этого хребта огромные льдины, плавающие на темной поверхности моря, казались клочками мелко нарезанной бумаги. Вся котловина была обращена к солнцу, на ней уже появились небольшие проталины — лучшего места для отела и не сыскать.
Двадцать шестого апреля родился первый теленок, но в тот же день поднялась страшная пурга, и теленок замерз.
В канун праздника бесповоротно потеплело, и в стаде начался массовый отел.
В начале мая на трех собачьих упряжках нагрянули гости: Михаил Долганов, Иванова и какой-то незнакомый коренастый парень в круглых, с толстыми стеклами, очках и в новеньком белом полушубке.
— Вот, пастухи, привезла я вам нового бригадира, — указала Иванова глазами на сосредоточенного, напряженного Долганова. — Прошу любить и жаловать, как говорится. А это наш новый зоотехник, — обернулась она к парню в очках. — Зовут его Виталием, он будет жить у вас до конца отельной кампании, потом вы его привезете к Слепцову, если захочет, или прямо в поселок. А ты не стесняйся, Виталий, — подбадривающе кивнула она зоотехнику, — будь смелее и проще, люди они хорошие.
Пастухи, удивленные известием Ивановой, выжидающе смотрели на Шумкова, лицо которого выражало растерянность.
— Что это вы вдруг бригадира решили поменять? — спросил наконец Фока Степанович. — Он вроде справляется с делами.
— Не беспокойся, Фока Степанович. Вашему бригадиру мы карьеру готовим. Отправляем его на полгода в Благовещенск на курсы, будет он у нас квалифицированным заволеневодством.
— А куда ж вы Ганю денете?! — возмутился Фока Степанович.
— Что с Ганей будет? — встревоженно загалдели пастухи.
— Да чего вы расстроились-то? Ваш Ганя будет в подчинении Шумкова. Сейчас в первую очередь
